Глава 1. Увольнение

— Вы принесли с собой заявление об увольнении по собственному желанию – спросил меня заместитель директора НИИ «Агат» по режимным вопросам Матюхин, когда по его вызову я зашел в кабинет.

— Заявление об увольнении? Нет, не принес. Я не понимаю, почему я должен приносить это заявление? У Вас существуют претензии к моей работе?

— Вы прекрасно знаете, почему вы должны уволиться – его худое, желтоватое лицо иезуита и антисемита от злости стало совсем бледным, – нами получена информация о том, что ваши родители подали документы на выезд в Израиль. Вам об этом известно.

— Да, я знаю, что они подали документы. Но причем тут я. Лично я никуда из нашей страны уезжать не собираюсь и планирую продолжить работу в нашем институте.

— По решению руководства с вас снят допуск, и я вам очень советую написать заявление, чтобы не увольнять вас по статье. Для вас лучше уволиться самому.

— Это не законно, я отказываюсь подавать заявление об уходе. Даже родственников преступников у нас в стране не наказывают. А мои родители не совершили ничего незаконного.

— Вы считаете, что они не совершили? Предать родину, по вашему мнению, это не преступление? Вы еще пожалеете о вашем отказе. Статью для увольнения мы вам найдем, и поверьте мне, что никакие адвокаты Вам не помогут. Их просто не пустят из-за отсутствия допуска на территорию предприятия, – злобно сказал Матюхин.

    Мое упорство стало его раздражать, и я понял, что он без труда исполнит свою угрозу. Инстинкт самосохранения подсказал мне, что надо идти на компромисс.

— Но вы дадите мне тогда две недели на поиск работы? – спросил я его, справедливо полагая, что в моих интересах покинуть работу тихо, без скандала с нормальной записью в трудовой книжке.

— Пишите заявление, – нетерпеливо, с раздражением в голосе сказал он.

    Я подумал, что меня, как и всех увольняющихся по собственному желанию, уволят спустя две недели после подачи заявления, которые я мог бы использовать для поиска работы. К сожалению, я ошибся. Получив мое заявление, Матюхин написал резолюцию о моем увольнении тем же днем. Так в один прекрасный день в среду 18 октября 1972 года я был уволен по редкой в то время статье « Увольнение с согласия обеих сторон» и оказался на хмурой московской улице без работы и выходного пособия по безработице.

    НИИ «Агат» располагался в нескольких внушительных зданиях в Москве на пересечении шоссе энтузиастов и Меировского проезда. Впоследствии из-за неблагозвучного звучания этот проезд был переименован в проспект Буденного. Фамилия командира первой конной для русского уха звучит гораздо лучше, чем явно семитское имя Меир. Район этого НИИ был явно неблагополучным с точки зрения экологии. На противоположной стороне шоссе располагался институт Нефтегаз, рядом завод электродов и окружная железная дорога, немного подальше железнодорожные пути Московской сортировочной станции, на которой состоялся первый коммунистический субботник. В непосредственной близости располагались завод Компрессор и ТЭЦ.

    Шоссе энтузиастов до революции было той самой знаменитой Владимиркой, по которой гнали каторжан на каторгу. По ней, гремя кандалами, прошли тысячи славных сыновей России. Теперь по ней последовал еще один заключенный, приговоренный Матюхиным за свою работу в НИИ, в котором за восемь лет я прошел путь от инженера до заместителя главного конструктора компьютерных систем для подводных лодок, на семнадцать лет заключения в колонии общего режима под названием СССР. Только семнадцать лет спустя я репатриировался в Израиль. Таким образом, за год работы в НИИ я получил два года колонии. Теперь у меня не было шансов найти достойную работу из-за записи в трудовой книжке. А, с другой стороны, из-за работы на режимном предприятии не было никаких шансов эмигрировать. Выйдя из этого НИИ в последний раз в своей жизни, я не пошел пешком по бывшей Владимирке и не гремел при этом кандалами. Как обычно, я поехал по ней на трамвае. Несмотря на это, я почувствовал себя таким же осужденным, которого отправляют по этапу в Сибирь.

    Всего за два месяца до увольнения я вернулся домой в Москву из Севастополя, где на заводе «Парус» организовывал серийное производство компьютерных систем. Проживал я тогда с женой и сыном в пригороде Москвы рядом со станцией Ухтомская в двух остановках электрички от станции метро Ждановская. Со своей будущей женой я познакомился на празднике «Симхат тора» у Московской хоральной синагоги в 1996 году, куда поехал по просьбе моих родителей. Они не без основания опасались, что национальность моей будущей жены не будет соответствовать их критериям. Улица Архипова была забита еврейской молодежью, но я сразу обратил внимание на свою будущую супругу. Она была в красивом приталенном пальто с капюшоном, которое ладно сидело на ее стройной фигуре. Несмотря на то, что она была окружена группой молодых людей, мне удалось с ней познакомиться. Я узнал, что по паспорту она Анна, но все зовут ее Аннушка, что учится она на втором курсе Ленинского пединститута, и что приехала учиться в Москву из города Черновцы, так как там евреев в университет не принимают. Спустя полгода мы поженились, и стали жить вместе с моими родителями, через год родился Миша, а еще через пару лет мы с родителями разъехались. Они, как тогда говорили, построили себе кооператив. Правда, первый взнос - сорок процентов стоимости квартиры оплатили мы с женой. В то время в НИИ «Агат» я неплохо зарабатывал.

    Не успел я после командировки в Севастополе насладиться семейным уютом, как позвонила мама и сообщила мне по телефону радостную новость о том, что они с папой подали документы на выезд в Израиль. Честно признаюсь, что родители еще до отъезда в командировку предупреждали меня о своем намерении и советовали уволиться и подыскать работу, не связанную с военными секретами. Но я весьма легкомысленно отнесся к их словам и уехал в Севастополь. Мне не верилось, что они решатся на такой поступок. Моя мама до самой пенсии проработала детским врачом в поликлинике. Но зато отец в качестве главного технолога строительного треста занимался возведением разных секретных объектов и имел допуск к секретным документам. Я не верил, что они решатся на последний шаг и подадут документы в ОВИР, но ошибся.

    Очень многие московские евреи тогда суетились в плане отъезда, но далеко не все подавали документы в ОВИР. Эта подача означала переход через Рубикон. Власти весьма косо смотрели на таких граждан. Но родители находились уже на пенсии, и по большому счету им ничто не угрожало. Когда они поставили меня перед фактом подачи документов, то на поиск другой работы времени уже не оставалось. Я решил: пусть будет что будет, и вышел на работу в свой НИИ.

    Через пару дней меня вызвал мой непосредственный начальник главный конструктор Стрыгин Вадим Степанович.

— Саша, над тобой нависли тучи, – сказал он, и я весь внутренне похолодел.

    Я сразу подумал, что информация о подаче родителями документов в ОВИР на выезд на постоянное место жительства в одно небольшое государство на Ближнем Востоке уже просочилась в НИИ.

— Я понимаю, – продолжил он - что ты недавно приехал из Севастополя, но на опытной лодке сложилось тяжелое положение. Через три недели ходовые испытания, а программисты из-за неисправности системы не могут приступить к решению задач, – сказал главный конструктор.

    В Северодвинске, расположенном на побережье Белого моря находился Северодвинский машиностроительный завод, на котором строились подводные лодки. С пирса завода лодки уходили в море. В тот грозный для меня и моей семьи 1972 год на вооружение военно-морского флота СССР поступала первая подводная лодка, оснащенная двенадцатью ракетами с разделяющимися боеголовками. Дальность этих ракет достигала шести тысяч километров. Подводная лодка оснащалась двумя компьютерными системами, построенными на одной элементной базе. Одна из них решала навигационные, торпедные и гидроакустические задачи. Ее главным конструктором был Стрыгин – мой непосредственный начальник. Вторая система была предназначена только для решения ракетных задач. Главным конструктором второй из них был некий Хетагуров.

— А что Успенский, не справляется? – спросил я с некоторым злорадством Стрыгина.

    Успенский был ответственным сдатчиком системы. Я его не любил, его амбиции явно не соответствовали знаниям.

— У него пару дней назад была свадьба, он женился на жительнице Северодвинска. Сейчас вместе с бригадой они никак не выйдут из запоя.

— Может, стоит отстранить его от работы за пьянство и отправить в Москву, – спросил я. В те годы я был весьма крутым, и не любил нарушителей трудовой дисциплины.

— Не стоит. По закону после регистрации брака он имеет право на трехдневный отпуск, – сказал Стрыгин.

    На следующий день я вылетел в Северодвинск. Времени до ходовых испытаний оставалось мало, и ехать поездом руководство НИИ мне не разрешило.

    Техническое состояние компьютерной системы оставляло желать лучшего. Не проходили даже простейшие тесты. К уже существующим неисправностям нетрезвые наладчики добавили несколько новых. Напряженная работа отвлекала меня от грустных мыслей, но ночью они овладевали мной и не давали заснуть. Спустя неделю напряженного труда мне вместе с частично протрезвевшей бригадой Успенского удалось подготовить систему к прогонке задач на контрольных примерах.

    Когда до выхода лодки в море оставалось всего два дня, в отсеке подводной лодки, где стояли компьютеры и другие приборы, появился главный конструктор – мой непосредственный начальник. Это был грузный мужчина лет сорока пяти. Весил он около 130 килограмм. Однажды при подъеме по трапу он сильно согнул ногу в колене и застрял в вертикальном туннеле, соединяющем рубку и отсеки лодки. Его просто заклинило, и я тогда активно участвовал в освобождении шефа из плена. В то время я весил килограмм на 50 меньше шефа и при спуске из рубки в лодку надевал брезентовые перчатки и лихо проскальзывал вниз, держась только за поручни трапа. После того случая шеф предпочитал осуществлять руководство подчиненными с дебаркадера, к которому была пришвартована лодка. Появиться в отсеке подводной лодки его могли заставить только чрезвычайные обстоятельства. По выражению, написанном на его бледном одутловатом лице, я сразу понял, что подача документов на выезд моими родителями уже не тайна для руководства НИИ. Мне было приказано за два дня до выхода лодки отметить командировку, вернуться в Москву и ждать дальнейших указаний. Главный конструктор мне сказал, что он за меня еще поборется. Но было ясно, что моя судьба решена окончательно и бесповоротно. Руководство НИИ проявило бдительность и заранее оперативно предотвратило возможную утечку секретной информации, которая могла произойти из-за выхода в море потенциального израильского агента. В последний раз я зашел в отсек к компьютерам, потрогал их и направился наверх, вдохнув по пути воздух подводной лодки. Он был пропитан железом, нитрокрасками и резиной. Это был незабываемый запах.

    На пирсе, к которому была пришвартована подводная лодка, я столкнулся лицом к лицу с директором НИИ, также приехавшем на ходовые испытания первой опытной подводной лодки нового поколения. Он выразил сожаление по поводу поступка моих родителей, из-за которых прервалась столь успешная по его словам карьера. Я в свою очередь пожелал ему удачных испытаний и заверил, что вычислительный комплекс работает устойчиво. Закончив формальности с оформлением командировки, я заехал в гостиницу за вещами и отправился на вокзал, где без проблем купил билет до Москвы.

    До отправления поезда оставалось еще время, я сдал чемодан в камеру хранения и зашел в привокзальный ресторан, который назывался Эпельбаум по имени когда то основавшего его еврея, заказал 200 грамм водки в небольшом графине, отбивную и солянку и в одиночестве отметил день своего рождения. В тот день мне исполнилось ровно тридцать лет. Сквозь грязное стекло ресторана я с грустью смотрел на еще сохранившиеся в городе бревенчатые почерневшие от времени двухэтажные дома, мокнущие под нудным осенним дождем, и думал о том, что военно-морской подводный этап моей жизни завершен, и еще о том, что меня ждет впереди. Слабым надеждам на то, что поступок моих родителей не скажется на моей карьере, не суждено было сбыться. В купе я оказался один, надел спортивный шерстяной костюм, выключил свет и впервые за две недели командировки крепко уснул. Мое будущее еще не определилось, но подводных лодок в нем уже точно не будет. Даже самая неприятная новость лучше состояния неопределенности, в котором я находился последний месяц.

    Я проспал в поезде почти десять часов. Когда проснулся, он уже подъезжал к Вологде. За окном мелькали мрачные строения из почерневших бревен. Мужики, одетые, несмотря на раннюю осень в телогрейки и шапки – ушанки и бабы в резиновых сапогах и платках месили грязь на грунтовых проселочных дорогах. Пассажиров в вагоне было мало. Я умылся, причесался. Есть не хотелось, и я сидел и смотрел в окно. Восемь лет назад после окончания МЭИ я был распределен в этот секретный НИИ и прошел в нем путь от студента-дипломника до заместителя главного конструктора. Я был тогда энергичным, весьма амбициозным молодым специалистом. Получилось так, что я попал сразу на стенд, где производились наладочные работы опытной компьютерной системы с оригинальным названием «Туча». Эта система предназначалась для атомных подводных лодок типа 667А «Навага» с шестнадцатью ракетами на борту и решала навигационные, гидроакустические, торпедные и ракетные задачи.

    Моего старшего коллегу, которому я был назначен в помощь, раздражали мои вопросы, и уже через месяц мне поручили самостоятельную работу – наладку запасной ЭВМ, до которой пока не доходили руки. В то время каждую свободную минуту я занимался изучением документации и часто по собственной инициативе оставался на пару часов после работы. Спустя какое-то время мне удалось запустить на этой ЭВМ проверочные тесты. В те давние времена ЭВМ и другие устройства, входящие в систему, были достаточно громоздкие, так как создавались на базе примитивных транзисторов. Разработчики встраивали в эти устройства автономные системы контроля. Типичная ситуация тех времен: все устройства системы успешно проходят проверку с автономных пультов, а система в целом не работает. И было неясно, где ошибка. Тогда у нас на стенде была очень популярна песня Высоцкого со словами: а на нейтральной полосе цветы необычайной красоты. Мой непосредственный начальник, Троян Анатолий Ильич очень хорошо относился ко мне. Он и обнаружил у меня склонность к системному проектированию и комплексной наладке систем. И все восемь лет пребывания в НИИ я занимался этой работой на той самой «нейтральной полосе» между устройствами. В эти годы у меня было только два увлечения: работа и моя семья. Спустя всего два года после начала работы в НИИ я в качестве ответственного за систему «Туча» уже вышел в первый раз в море на подводной лодке на ходовые испытания.

    Когда тогда я вернулся домой из первого выхода в море на подводной лодке, мне не дали долго отдыхать. У моего дома неожиданно остановилась черная Волга, в которой помимо шофера находился представитель НИИ.

    Он передал мне командировочное удостоверение, деньги и билет на самолет и сказал, что принято решение срочно послать меня в командировку, и что до вылета самолета в Архангельск оставалось всего четыре часа. Причина такой спешки состояла в том, что до выхода на ракетные стрельбы оставалось пару дней, а на одной из двух ЭВМ неправильно решались ракетные задачи. На подводной лодке удалось выяснить, что при решении некоторых задач получался неправильный результат, несмотря на прохождение контрольных тестов. Такие чудеса происходили тогда на машинах второго поколения. Вместе с программистами удалось выяснить, что для определенных множителей операция умножения одна из ЭВМ выполняет неправильно. Для поиска неисправности я вручную в двоичной системе умножил столбиком эти числа так, как это делала ЭВМ, а потом написал программу умножения двух этих чисел, зациклил ее и начал поиск неисправной ячейки, сравнивая картинку, показываемую на экране осциллографа с моими расчетами. Для этого я касался щупом осциллографа определенных контактов логических ячеек. С тех времен прошло 42 года, и я сомневаюсь, что современные специалисты способны на такое. Умножение заработало, задачи стали решаться, и мне сообщили, что я выхожу в море на подводной лодке для участия в ракетных стрельбах.

    Работал тогда у нас программист Юлиан Хасин, сыгравший впоследствии очень важную положительную роль в моей жизни. В системе «Туча» было предусмотрено горячее резервирование, то есть две ЭВМ решали задачи параллельно, и в случае отказа основной машины управление переходило к резервной ЭВМ. И в еврейской голове Юлиана возникла резонная мысль, что было бы неплохо перед ракетной стрельбой сравнить результаты вычислений обеих ЭВМ, чтобы стрельнуть от всей души атомной боеголовкой по врагу как можно точнее, чтобы этому врагу мало не показалось. И впервые этот режим сравнения должен был быть проверен на первой серийной подводной лодке, с которой мне вместе с коллегами предстояло поразить цель где-то на Таймыре. Идея Юлиана была хорошая, но вот беда: каналы связи между двумя ЭВМ тогда были ненадежными, и в основной машине иногда возникал сбой в момент обмена информацией. Я уже тогда догадался, что причина сбоя в небольшом различии частот кварцевых генераторов обеих ЭВМ, и надо было изменить схемы ЭВМ так, чтобы они обе работали на одном генераторе. Но времени на исправление не было, а стрелять по требованию военпредов надо было при полностью работающей системе. Короче говоря, тогда возникла угроза срыва ракетных стрельб из-за нашей системы «Туча».

    Но стрелять по врагу надо и тогда, когда резервная ЭВМ была неисправна. В этом случае больная ЭВМ сообщала в основную машину при помощи определенного сигнала, что я, мол, болею, отстань от меня и не морочь мне голову с этим обменом информацией и стреляй сама как хочешь без сравнения. И вот тогда в другой еврейской голове возникла мысль: пусть резервная ЭВМ в любом случае как бы сообщает основной ЭВМ о своей болезни. Для этого надо было отпаять только один проводок, чтобы в основную ЭВМ приходил сигнал о неисправности резервной ЭВМ даже тогда, когда она работает в штатном режиме. ЭВМ системы «Туча» состояла из четырех секций и напоминала большой шкаф с четырьмя секциями. И каждая секция, как и все приборы системы, пломбировалась военпредами. У нас тогда работал подлый и хитрый военпред. Для пломбирования ЭВМ он использовал длинный провод, который шел вдоль всей ЭВМ и к крышке каждой секции он прикреплялся при помощи пластилина, на котором ставил свою печать. Невозможно было открыть одну секцию, не повредив пломбы на других секциях. И мне пришла в голову мысль отпаять этот провод в коммутационном ящике, через который в ЭВМ поступали все провода. Находился он не в помещении, где располагались ЭВМ, а в проходе. Ящик тоже пломбировался, но снять пломбу бритвенным лезвием безопасной бритвы, а потом прилепить на место было несложно. И вот где-то часа в четыре ночи с горячим паяльником я с одним наладчиком приступил к этой операции. Бритвой мы срезали пломбу, открыли ящик и собирались отпаять тот самый провод. Сложность состояла в том, что система работала, и отпаивать провод было небезопасно. Но я все предусмотрел. Во время пайки шнур паяльника был извлечен из розетки, а провод я держал пинцетом с изолированными носиками. Работы там было всего на две минуты, но в момент, когда я уже заканчивал, произошло неожиданное.

    Систему «Туча» на той самой подводной лодке обслуживали братья-близнецы старшие лейтенанты Михайловы. О них надо сказать особо. Это были крепкие невысокие мужички. Звали их Слава и Саша. Они были так похожи, что в начала я их даже не различал. Спасало то, что у Славы была золотая коронка на одном зубе. Стоило одному из них только открыть рот, как я уже мог называть их по имени. Жили они в четырехместной каюте третьего отсека. И путь из него в гальюн (так называется туалет в военно-морском флоте) пролегал мимо того злополучного ящика. Когда мы уже заканчивали операцию и приступили к закрытию ящика, мимо нас проследовал брат Саша. Заложить работника НИИ для офицера ВМФ – это святое дело. Короче говоря, разразился колоссальный скандал, так как близнец сразу сообщил своему начальству о моем поступке. Утром меня вызвали к командиру корабля, где на тут же меня набросился представитель штаба Северного флота. Он кричал, что из-за меня важное правительственное задание по испытанию баллистических ракет находится под угрозой срыва. Выручил меня председатель комиссии адмирал Ильченко. С ним я познакомился на ходовых испытаниях, и он относился ко мне, принимая во внимание мой юный возраст, по-отечески. Я изложил комиссии свои доводы и подписал документ, что система обеспечит успешное выполнение стрельб даже без режима сравнения данных обеих ЭВМ. И вот ПЛ ложится на нужный курс, погружается на заданную глубину. Я с волнением наблюдаю за миганием индикационных лампочек на пультах ЭВМ. Томительно бегут последние минуты. Наконец раздалась команда «Пуск», лодка легко покачнулась, и ракета отправилась в свой путь. Я облегченно вздохнул. Несколько часов спустя нам сообщили, что ракета попала в расчетный квадрат. За эту командировку я постарел сразу на два года. Было это в ноябре 1967 году. И теперь спустя пять лет после той стрельбы меня увольняют.

    А за окном поезда мелькали болота, деревеньки с убогими почерневшими избами, и заброшенными кладбищами с почерневшими деревянными крестами, редкие низкорослые перелески, которые по мере продвижения к югу сменились высокими лесами, состоящих из зеленых елей и сосен и теряющих листву берез и осин. И вот, наконец, старинный Ярославль. Обычно, проезжая этот город я всегда любовался архитектурой монастырей и храмов с их куполами. Но в этот раз я вдруг осознал, что вижу всю эту красоту последний раз. И больше в моей жизни не будет также ни подводных лодок, ни Белого и Баренцева морей, ни мрачных поросших лесом гор Кольского полуострова, которыми можно было любоваться с подводной лодки, когда она находилась в надводном состоянии. Не будет больше ни приличного оклада, ни кандидатской диссертации, ни творческой работы по разработке компьютерных систем на новой элементной базе. Транзисторы тогда уже уступали место микросхемам. А поезд тем временем приближался к Москве. По подземному переходу я перешел с Ярославского на Казанский вокзал и на электричке добрался до станции Ухтомская и сообщил родителям радостную весть о том, что меня отозвали из командировки и не без их помощи, скорее всего, в ближайшие дни уволят.

    На следующий день я вышел на работу в НИИ и почувствовал, что вокруг меня образовывается настоящий вакуум. По характеру своей работы системщиком я сотрудничал со многими инженерами и программистами. И вот теперь, когда я проходил по коридору, мои бывшие коллеги, чтобы избежать встречи, прятались в расположенных рядом отделах или проходили мимо, отвернув голову. Только мой бывший учитель Троян, с которым я столкнулся лицом к лицу, рассказал мне, что вопрос о моем пребывании в НИИ решался на партсобрании. Тот факт, что и жена у меня еврейка, переполнил чашу терпения принципиальных коммунистов НИИ, и они единогласно проголосовали за мое увольнение. Я сидел на своем рабочем месте, но ко мне никто не подходил. Тогда я стал уходить после обеда и бросаться на поиски работы. Это состояние неустойчивого равновесия продолжалось несколько дней пока меня не вызвал замдиректора по кадрам Матюхин, который так лихо и уволил меня.

    Начиналась новая жизнь. Я потерял все: престижную работу, большую по тем временам зарплату, возможность карьерного роста и большую премию в размере нескольких окладов, которая меня ожидала в случае успешного окончания испытаний подводной лодки. Ко мне вернулись давно забытые ощущения детства и простой смысл трех истин, которые я тогда хорошо усвоил с детства: что широкие массы советских граждан очень не любят евреев, что евреям быть стыдно и плохо, и что я сам вместе с родителями и родственниками принадлежу к этому гонимому племени. Как и в детстве, когда после войны вместе с родителями и сестрой я жил в люмпен-пролетарском районе Москвы между улицами Зои Шуры Космодемьянских и Клары Цеткин, я почувствовал себя незащищенным в этом чуждом и враждебном мире. А что, собственно, нас – московских евреев тогда отличало от других граждан правильной национальности: некоторое часто незаметное отличие внешнего облика, которое безошибочно улавливали только принципиальные антисемиты и работники отделов кадров, фамилия и коротенькая запись в пятой графе паспорта. Можно, конечно, на время забыть об этой своей национальной принадлежности и считать себя равным остальным гражданам социалистической родины, но при поворотах истории тебе об этой принадлежности тебе напомнят, и надежды на карьеру и достойное существование рассеются как дым.

    В течение месяца я мотался по всей Москве в безуспешных попытках найти хоть какую-либо работу. Дотошные кадровики интересовались, почему я уволился с такой высокой должности и из такого престижного института да еще по такой статье. Правда, в два места, где требовался специалист по компьютерам, работающим в реальном времени, меня были готовы принять, но там требовался допуск к секретным документам, которого меня лишили. Без него я не мог устроиться на приличную работу. С другой стороны, у меня не было никаких шансов покинуть страну победившего социализма даже в отдаленном будущем. КГБ не давало разрешения на выезд евреям с таким сомнительным прошлым. Короче говоря, как сказал Леня Голубков спустя двадцать лет в знаменитой телевизионной рекламе компании МММ: куда ни кинь, всюду клин. И в этот сложный период мне помогла моя дорогая жена, которой в то время еще не исполнилось двадцати пяти лет. Она всячески поддерживала меня и по возможности сопровождала в поисках работы. Но было в этом увольнении и нечто положительное. Как обычный москвич, не имеющий личного транспорта, я хорошо знал линии метрополитена, центр столицы с его магазинами и театрами, места работы и учебы. И вот теперь, посещая каждый день в поисках работы в среднем по два места и получая традиционный отказ, я изучил столицу СССР во всем ее великолепии.

    В один из таких дней после безрезультатных поисков я, грустный и усталый, возвращался домой. Мне предстояло на станции Таганская сделать пересадку с кольцевой на радиальную линию. Неожиданно в переходе я увидел двоих своих двоюродных братьев со стороны отца: Гришу Лифшица и Валеру Ципляева. Первый был сыном старшего брата отца, поэтому у нас была одинаковая фамилия. Второй был сыном тети. Она родила Валеру от некоего Ципляева, русского по национальности, с которым сравнительно короткое время состояла в браке. Гриша был брюнет, худенький и очень маленького роста. Валера имел чисто славянскую внешность отставного моряка. Он прослужил в военно-морском флоте четыре года. Наш возраст отличался на полгода. Самым старшим был Гриша, потом шел Валера, а потом я. Так получилось, что старшие братья дружили между собой, а я с ними встречался последнее время сравнительно редко: раз в пять-шесть лет. Чтобы закончить картину, осталось описать собственную внешность. Я шатен, немного выше среднего роста и довольно плотного телосложения, но не толстый, с довольно правильными чертами лица, в которых опытный физиономист или антисемит без труда угадал бы национальность. В наших телах половина генов были общие, но мы были совсем не похожи друг на друга. Гриша и Валера шли мне на встречу, что-то обсуждали между собой и улыбались. А я шел им на встречу со скорбным выражением лица. Тогда в 1972 году увольняли без выходного пособия. В стране всеобщей занятости деньги по безработице тоже не платили. Мысли у меня были самые грустные, и я прошел мимо братьев. Гриша мельком взглянул на меня, но не узнал. Прошло с тех пор 37 лет. Судьба братьев мне не известна, всякие связи с ними отсутствуют. Я даже не знаю, живы ли они и если живы, то в какой стране живут. Сейчас я, конечно, жалею, что тогда не остановил их.

    Наконец, я устроился на скромный завод резинотехнических изделий, на который должна была поступить примитивная компьютерная установка под названием АРП для контроля оборудования и учета выпуска готовой продукции. А пока ее не было, выполнял отдельные поручения главного механика: в качестве курьера возил документы в министерство или заполнял различные документы. В один из дней главный механик послал меня в магазин за водкой перед визитом представителя Котлонадзора. И когда я стоял в очереди вместе с матерящимися алкашами, я получил мощную прививку против высокомерия и снобизма. В течение последующей моей жизни мне пришлось работать наладчиком ЭВМ, электриком, программистом, конструктором, слесарем – сборщиком, паяльщиком, заниматься обслуживанием электроники и электрики станков CNC и даже работать в отделе кадров.

    После увольнения из НИИ я впервые в полной мере испытал предательство своих коллег по работе. Мне никто из них не звонил и ко мне никто не заезжал. Меня просто кинули в тот момент, когда особенно необходима поддержка друзей. И это несмотря на то, что контакты с бывшими коллегами из-за частого совместного пребывания в командировках и на подводных лодках во время ходовых испытаний были довольно тесными.

    В такой обстановке оставался только один выход - возврат к своим еврейским корням. Честно признаюсь, что из-за допуска к разным военным секретам я старался, как можно реже посещать Московскую хоральную синагогу. Последний раз я был там в день знакомства со своей женой, но теперь ситуация изменилась в корне. В одном из стихов Александра Галича об одном ответственном работнике, который потерял документы и в шутку вписал « еврей» в графу национальность, есть такие строки:

    Мне теперь одна дорога

    Мне другого нет пути.

    Где тут, братцы, синагога,

    Подскажите, как пройти.

    А у меня, еврея по папе и маме, у которого и жена с такой же родословной просто не оставалось другого выбора. Спустя всего две недели после моего увольнения в один из субботних дней я вместе с женой оказался у Московской хоральной синагоги на улице Архипова. В то время жизнь около нее била ключом. Прилегающий к синагоге тротуар использовался для решения матримониальных вопросов. На нем обитали свахи. Однажды я случайно оказался на ней и был атакован сразу двумя представительницами этой профессии. Я им объяснил, что нахожусь здесь чисто по сионистским делам. В ответ они резонно сделали мне замечание, что надо перейти на свою территорию и не морочить голову специалистам, неустанно работающим над ростом популяции московских евреев. Тогда евреи, вступившие на тропу войны за отъезд на историческую родину, собирались по субботам и располагались на тротуаре с другой стороны дороги от синагоги. И как в любом коллективе у них сложилась своеобразная иерархия.

    На нижней ступени находились пожилые супружеские пары, которые пока не собирались подавать документы на выезд в Израиль и ходили на горку только из-за спортивного интереса. На более высокой ступени располагались граждане, которые только собирали документы, еще выше находились те, кто уже подали эти документы в ОВИР. Они уже перешли через Рубикон и находились в состоянии тревожного ожидания ответа. К этой категории принадлежали и мои родители. И, наконец, на самом верху иерархической лестницы располагались элитарные отказники. В те ноябрьские дни мне удалось увидеть и академика Левича, и профессора Лернера, и Владимира Слепака и Давида Маркиша, получившего разрешение на выезд и пришедшего со своей мамой последний раз на горку перед отъездом, и многих других отказников. Мои родители со многими из них уже были хорошо знакомы.

    Конечно, у читателей может возникнуть справедливый вопрос: почему родители не подумали о своем сыне. Ведь без труда можно было предугадать, как повлияет подача документов на выезд на судьбу их сына. К сожалению, не всегда отношения между детьми и родителями, складывающиеся в еврейских семьях, бывали такими радужными и сентиментальными, как в песне «идише маме» в исполнении Кобзона. Мне не просто об этом говорить, но я решил в этой своей повести придерживаться фактов.

    Почему же не сложились отношения у меня и моей жены с моими родителями?

    Думаю, что по ряду причин. После моей женитьбы мы несколько лет жили вместе, правда, в достаточно просторной трехкомнатной квартире. Совместное проживание, как правило, не улучшает отношения между поколениями. Еще одна причина состояла в том, что папаша в глубине души был всегда мной не доволен из-за того, что я с детских лет не проявлял особого интереса к иудаизму. Он всю свою жизнь и особенно после войны соблюдал религиозные традиции. Наконец, моя старшая сестра, а в дальнейшем и ее сын, мой племянник, были любимцами родителей. Сестра и в профессиональном отношении, и в качестве домашней хозяйки уступала жене, не говоря уже об умении одеваться. Постепенно в процессе сравнения у мамы развился комплекс недоброжелательности к невестке, а затем автоматически он перешел и к собственному сыну. Мама не хотела, чтобы мы успевали лучше, чем дочь с ее семьей. Каждый наш успех ее раздражал, и очень хорошо, что вскоре мы с родителями разъехались. Они перешли в кооперативную квартиру. И вот на эти «высокие отношения» в одной из московских еврейских семей накладывается начинающаяся репатриация советских евреев в Израиль.

    В любом общественно-политическом и национальном движении всегда появляются примыкающие к нему любители. Были такие и в движении за репатриацию в Израиль. Моя сестра крутилась вокруг отказников, считала себя настоящей сионисткой, но реально никуда не собиралась. В один прекрасный день она появилась у меня дома и прямо с порога заявила, что я не должен работать против наших евреев, и что обязан срочно уволиться с подводных лодок, потому что ей надо спасать сына. Мой племянник тогда был худеньким, мечтательным и несобранным тринадцатилетним мальчиком. Сейчас он ста двадцати пяти килограммовый, пятидесятилетний ортодокс – хаббатник с большой неаккуратной бородой, проживающий с семьей в поселении Шило на территориях. Но таким он станет потом. А тогда я резонно возразил сестре, что увольняться не собираюсь, так как мы работаем только по крупному, и стреляем ракетами с подводных лодок только по сверх державам, а не по маленьким странам, и уехал в очередную командировку в Севастополь.

    Прошел уже месяц после моего увольнения, и наступало самое волнующее время ожидания: приближался день Ч, в который родители узнают в ОВИРе свою судьбу. И вот он наступает, их приглашают в это заведение и вежливо сообщают, что в выезде им отказано. После посещения этой малоприятной организации они заявили, что им отказали из-за моей бывшей работы и обрушили на мою голову град упреков. В ответ я высказал сомнение в правдивости их слов, так как у самого отца тоже был допуск, а по моим данным, полученным у синагоги у высокопоставленных отказников, родителей из-за детей, уже уволенных с режимных предприятий, страна победившего социализма не задерживает. Не было такого случая в Москве, чтобы пару пенсионеров не выпустили бы из-за потерявшего допуск сына. Но отец и мать очень убедительно опровергли мои слова.

    Конечно, я был заинтересован узнать правду, так как мы с женой собирались после переезда в Черновцы сразу подать заявление на выезд. И если даже родителей держат из-за моей секретности, то в этом случае у меня нет никаких шансов получить разрешение. В течение тринадцати лет я не знал истины. По логике я понимал, что они, мягко говоря, лгут. Но тогда они очень убедительны в своей лжи. Как любящий сын, я иногда посещал родителей и, как правило, отец устраивал скандал на привычную тему: как им плохо живется из-за моих подводных лодок. И мама всегда его поддерживала. В эти минуты они были убедительны, я им верил, и мое сердце сжималось от чувства вины перед родителями. Но потом я вновь и вновь сомневался в правдивости их слов. В один из зимних морозных дней я посетил их. Мама демонстративно достала вилок капусты и сказала:

— Смотри, сынок, это единственные овощи, которые у нас есть. Мы с папой очень ослабли, а наши знакомые пишут, что в Израиле море фруктов и овощей круглый год. Очень жаль, что из-за тебя мы вынуждены находиться здесь.

    Я посмотрел на отца. Он восторженно глядел на жену, как режиссер на любимую актрису, успешно справившуюся с ролью. Жаль только, что эти хорошо отрепетированные спектакли устраивались только для единственного зрителя.

    Вскоре после этого визита я с семьей переехал в Черновцы. Приезжая в командировку в Москву, всегда старался привести родителям фрукты или ягоды. Однажды я привез ведро черной смородины и ведро черешни. Мама помыла немного черешни и на тарелке дала папе, который в это время молился на кухне, а потом вернулась в салон к прерванной беседе. Неожиданно отец позвал ее к себе.

— Сыночек, почему ты нас не любишь, – с грустью спросила она, выйдя из кухни.

— Как это не люблю. Смотри, сколько я ягод привез, – недоуменно возразил я.

— Но папа нашел в одной из них червяка.

— Ничего страшного. Мать, ты же жила на Украине и должна знать, что в спелой черешне они бывают. Надо залить черешню водой, и они все вылезут наружу. Неси эту черешню сюда, я с удовольствием ее съем, – сказал я и принялся за черешню.

    Трудно было угодить родителям. Но неожиданно ко мне подоспела помощь.

    Раздался квартирный звонок, и на пороге квартиры родителей появился Леня Щаранский, старший брат Натана. Леня с женой Раей и двумя сыновьями и своей мамой, Идой Петровной в то время проживали рядом с родителями и были с ними хорошо знакомы. Ида Петровна делала тогда все возможное, чтобы хоть немного облегчить пребывание Натана в тюрьме, и моя мама помогала ей готовить передачи для него. Леня принес родителям кусок кошерной копченой колбасы, которую ему прислали из Израиля, и мама в ответ сразу предложила ему полную тарелку лоснящейся крупной черешни. И Леня с большим удовольствием присоединился ко мне.

    Как бы не складывались мои отношения с родителями, я всегда любил бывать у них на пасхальном седере. Мама моя была родом из Украины, а отец из Белоруссии. И в ее пасхальных блюдах, которые она прекрасно готовила, чувствовалось влияние обоих кулинарных школ. Например, фаршированную рыбу она варила по белорусскому рецепту вместе с кусочками свеклы. Однажды я во время песаха, уже проживая и работая в Черновцах, был в командировке в Москве, и родители пригласили Иду Петровну и меня на пасхальный седер. Обычно отец довольно быстро читал агоду, а потом мы приступали к трапезе и к беседам. Поговорить мой отец любил. На этот раз у нас присутствовала почетная гостья, и отец решил провести седер по всем правилам. Мама приготовила замечательный стол: куриный бульон с кнейделех, свою фаршированную рыбу, бабку из мацы и много других вкусных вещей. Шло время, но отец никак не торопился заканчивать чтение «агоды». Ида Петровна долго смотрела на это великолепие на столе, а потом не выдержала.

    Клара Соломоновна, столько вкусных вещей, когда же Борис Иосифович закончит читать. Очень хочется кушать.

    Однажды, еще до переезда в Черновцы, мама позвонила мне и сказала, что они идут на прием к генералу-начальнику всесоюзного ОВИРа, и я могу поехать вместе с ними. Я сразу согласился. Но через пару дней мама перезвонила и сказала, что приема не будет. Об отмене приема ей будто бы по телефону сообщила секретарь начальника ОВИРа. Звонить и сообщать пожилым отказникам об отмене приема. Кто из чиновников будет этим заниматься? Обычно об отмене приема они узнавали, когда, преодолев значительное расстояние на общественном транспорте, прибывали к кабинету генерала.

    Перед переездом в Черновцы я все же пробился к служащей, которая вела дела родителей, и задал ей все тот же сакраментальный вопрос: по какой причине не выпускают моих родителей.

— Зачем я буду сообщать вам об этом, спросите своих родителей. Они прекрасно знают причину отказа на выезд, – сказала чиновница.

    Она не догадывалась о сложных, поистине шекспировских отношениях в нашем семействе. Но почему я не верил родителям в том, что причиной отказа в репатриации стала моя работа? По очень простой причине. Я тоже не всегда был сдержан и в ответ на обвинения родителей обвинял их в том, что они разрушили мою карьеру. Получалось пятьдесят на пятьдесят. Мы все были виноваты друг перед другом. Но истина все же открылась уже в Черновцах, когда меня вызвали в КГБ по поводу очередной подачи документов. Я пошел на хитрость и с возмущением сказал работнику этого ведомства, что они незаконно из-за меня удерживают родителей.

— Кто это вам сказал? – удивился чекист – их не выпускают из–за секретности вашего отца.

    Уже в Израиле за год до смерти отца я заехал к родителям. Они репатриировались в 1988 году, и почти четырнадцать лет до конца своих дней прожили в трехкомнатной амидаровской квартире в очень милом городе Наария на севере Израиля. Во время беседы с ними мама неожиданно призналась.

— Мы очень виноваты перед тобой, сыночек, мы с папой говорили тебе неправду. Нас не выпускали из-за папиной секретности.

— Зачем же тогда ты непрерывно устраивал скандалы, – спросил я отца.

— Какое теперь это имеет значение, столько времени прошло – резонно заметил девяносто двух летний папаша, – разве ты сейчас жалеешь, что тогда тебя уволили.

    Отец был абсолютно прав. Сейчас, когда я уже совсем не молод, я согласен с ним. С тем уровнем медицины в СССР, с той интенсивностью труда в НИИ Агат и с пьянками в командировках, от которых не всегда можно было отказаться, я бы там долго не протянул.

    А пока после моего увольнения из НИИ «Агат» надо было как-то устраиваться в Москве. Как-то родители пригласили меня с женой в Овражки. Родители были постоянными участниками проводимых там встреч отказников. Мама обычно пекла большую коврижку «лейких», которой угощала элитарных отказников. Из Люберец добраться туда было очень просто, всего три остановки по Куровскому направлению. Когда мы вышли на платформе Овражки, то сразу попали под прицелы мощных объективов фотокамер. КГБ был прекрасно проинформировано о готовящемся мероприятии. По дороге мы столкнулись с Идой Нудель, невысокой худой брюнеткой. Мама была хорошо с ней знакома. Всю дорогу Ида возмущалась тем, что мы с женой тянем с подачей документов на выезд. Но у меня было свое мнение. Моя секретность тянула лет на двадцать, поэтому подавать документы при всем желании я подать не мог, так как тогда в Москве сразу лишился бы работы. Рассчитывать на помощь, которую получали отказники из США, было легкомысленно. У нас с женой были двое детей, и нам необходим был стабильный источник дохода. Жена на всякий случай своевременно уволилась из вертолетного КБ Камова, где она работала переводчиком, и стала преподавать английский в школе. Если мы подали в то время документы на выезд в Израиль, то ее сразу бы из школы уволили.

    После увольнения из НИИ я проработал полтора года на резинотехническом заводе, а потом был принят на должность начальника сектора управляющих ЭВМ вычислительного центра шелкового комбината «Красная Роза». Комбинат «Красная Роза» производил искусственные шелковые ткани и находился он в самом центре Москвы на улице Тимура Фрунзе. Название свое комбинат получил не из-за какого-то абстрактного цветка, который наносился на ткани в покрасочных цехах, а в честь пламенной революционерки Розы Люксембург. В моем распоряжении оказалось две ЭВМ М-6000 – полный аналог американской ЭВМ фирмы Хьюлет – Паккер. Года за три до моего появления на комбинате на нем побывал председатель совета министров Косыгин и дал команду на внедрение на нем так называемой АСУ (автоматизированной системы управления). И тогда в горячие головы разработчиков системы пришла идея в реальном времени собирать информацию о выработке и простоях со всего парка станков, состоящего из тысячи чешских ткацких пневматических станков. Для этой цели и понадобились упомянутые выше ЭВМ с развитым интерфейсом. Этому комплексу предстояло получать информацию с четырех тысяч контактных датчиков. Я был принят на работу для воплощения этой идеи в жизнь. Прелесть системы заключалась в том, что сама она была абсолютно бесполезна. Собираемая и обрабатываемая этой системой информация по большому счету не нужна была никому. Тем не менее, работающая в реальном времени система из двух ЭВМ в конце каждой смены регулярно печатала данные о выработке и простоях всего станочного парка. Впрочем, одну цель система успешно выполнила. Она в течение пяти лет обеспечивала творческой работой и довольно приличным окладом одного бедного еврея. А это уже не мало. Возможно, что Алексей Николаевич Косыгин, как мудрый государственный деятель, уже тогда предвидел мое увольнение и досрочно позаботился о создании для меня рабочего места.

    Рядом с ВЦ располагался цех, на котором находилось 144 ткацких станка. Каждая из трех работающих в цехе бригад обслуживала 48 станка. Эти станки ткали всю необходимую стране красную шелковую ткань для пионерских галстуков и для обивки дорогих гробов. Надо сказать, что сам цех выглядел очень нарядно. Прямо на глазах красные нитки так называемой основы на станках превращались в блестящую кумачовую ткань. Маршрут, по которому директор комбината водил делегации, которые часто посещали комбинат, пролегал через этот цех. Наш ВЦ находился в непосредственной близости от этого цеха, и у меня возникла мысль оснастить каждую из трех бригаду индикационными табло, которые показывали бы процент выполнения бригадой плана с начала смены. В качестве табло были использованы панели индикации устройств АРП, предшественников ЭВМ. Были проведены необходимые монтажные работы, программисты ВЦ написали соответствующие программы, также были тщательно проверены и исправлены датчики выработки и простоев и установлены индикационные табло. После этих приготовлений ЭВМ, как говорится, приступила к обработке поступающей информации. Теперь каждая рабочая смена превращалась в своеобразное спортивное соревнование между бригадами. Как в соревнованиях по легкой атлетике по прыжкам или метанием, соревнующаяся бригада могла все время видеть свой результат работы и результат работы соперников. Что, кажется, еще нужно хорошим работникам - участникам социалистического соревнования для счастливой жизни? Но им, почему-то, это нововведение совсем не понравилось. Несколько дней они поработали с этими табло, а затем пошли прямо к директору комбината и потребовали больше их не включать, так как из-за них они все время находятся в нервном напряжении.

    Мудрый и гуманный руководитель комбината принял компромиссное решение – включать эти табло только при прохождении очередной делегации по заданному маршруту. Но и здесь не обошлось без проблем. Из-за простоев отдельных станков и высокой обрывности нитей далеко не всегда бригады выполняли план, что отражалось на процентах выполнения плана, которые индицировались на табло. А теперь представьте себе ситуацию. Директор ведет делегацию по любимому маршруту, заходит с ней в тот самый передовой цех, широким движением руки указывает на информационные табло, а они показывают какие-то жалкие девяносто процентов, а иногда и того меньше. Такую ситуацию надо было срочно исправить, и программисты ВЦ показали, что не зря ели свой хлеб. Теперь этот процент на табло во время посещения делегации колебался между ста и ста десятью процентами.

    В секторе управляющих ЭВМ сформировался довольно дружный и работоспособный коллектив, и сотрудничали мы не плохо вплоть до появления нового сотрудника. Это был бывший аспирант МИФИ (Московский инженерно-физический институт) и проживал он на расположенной недалеко улице Плющиха, где росли когда-то три знаменитые тополя. Звали его Александр Израилевич Суренков. Его отчество явно не сочеталось с именем и фамилией. Когда я поинтересовался, почему он покинул научную деятельность в столь славном учебном заведении, он объяснил, что пострадал из-за отчества. Его мама была наполовину эстонкой, наполовину русской, а папа был чистокровным евреем. По существующим правилам в паспортных столах в бывшем СССР в паспорте можно было сменить фамилию, имя, наконец, национальность, но вот отчество изменить было нельзя. И вот это отчество привело к крушению блестящей научной карьеры бывшего аспиранта. Мало того, что оно было чисто еврейским. Имя его отца совпадало с названием одного сионистского государства. С этим обстоятельством не могли смириться ни кадровики, ни руководители Суренкова. На его увольнении настоял сам заведующий кафедрой ЭВМ МИФИ Ярослав Афанасьевич Хетагуров, С этим Хетагуровым раньше я был хорошо знаком. По совместительству он работал главным конструктором компьютерной системы для управления ракетной стрельбой. О нем я упомянул выше.

    В качестве крупного теоретика, Хетагуров курировал технические решения, принимаемые при разработке обеих систем. Тогда он выдвинул неправильную, по моему мнению, теорию модульного резервирования. Он предлагал заменять сравнительно небольшие отказавшие устройства на резервные.. Эта идея была абсолютно идиотской, и возникнуть она могла только в горячей кавказской голове. Ярослав Афанасьевич Хетагуров был по национальности осетином. При ее реализации возникали две проблемы: невозможно было достаточно точно средствами диагностики определить отказавшее устройство, и были необходимы специальные коммутаторы для переключения каналов связи между устройствами. Мой непосредственный начальник был согласен со мной, и мы пошли к Хетагурову на совещание в надежде убедить его перейти на машинное резервирование. Я довольно бойко изложил, что модульный вариант не повышает надежность системы и значительно ухудшает так называемую информационную надежность и ремонтопригодность. И свою мысль я подкрепил расчетами. Термин – информационная надежность я придумал для своей будущей диссертации, которую из-за увольнения не успел защитить. Ярослав Афанасьевич задумался, а потом сказал замечательную фразу:

— Существуют расчеты, но существует и интуиция. И эта интуиция подсказывает мне, что модульный вариант лучше.

    На этом беседа была закончена. Тем не менее, нам удалось построить компьютерную систему на модульном принципе и даже опередить Хетагурова. Время показало, что горец действительно выбрал самый худший вариант, но тогда я уже не работал в том НИИ. Я благополучно забыл про свои подводные дела вплоть до 2000 года, когда во время проведения учений погибла подводная лодка «Курск». Эта гибель стала следствием той самой беспечности, которую я наблюдал в течение всего времени работы в том самом НИИ. Тогда, после гибели ПЛ Курск был показан по телевидению поселок Ведино на берегу Северного моря в котором до аварии проживали погибшие офицеры. Меня поразили грязные полуразрушенные подъезды зданий с облупившейся штукатуркой. Стены их давно никто не красил. Не в лучшем состоянии были квартиры. Подводники, как известно, половину службы проводят в походе, а вторую дома. Неужели даже при финансовых трудностях они не могли объединиться, купить цемент и краску и совместными силами произвести косметический ремонт дома. Подводная лодка требует для своего нормального функционирования тщательного проведения плановых проверок всех агрегатов и своевременного ремонта отказавших систем. Но человек везде одинаков. Не верю, что офицер - подводник, живущий в таких условиях, мог поддерживать материальную часть подводных лодок в рабочем состоянии.

    Вспоминаю одну из своих первых командировок. На подводной лодке, стоящей у пирса, проводилась отработка торпедных задач. Понятно, что каждое решение задачи не сопровождалось стрельбой реальной торпедой. Стрельба производилась так называемыми пузырями. В боевом режиме стрельба производится таким образом: открывается задвижка торпедного аппарата, из которого предварительно откачена вода, и в него въезжает торпеда, которая хранится в первом отсеке. Затем задвижка со стороны отсека закрывается и постепенно открывается внешняя задвижка, и шлюзовая камера аппарата заполняется морской водой. Потом следует пуск. В тот день отрабатывались движения задвижек, а вместо торпеды из лодки выходил пузырь воздуха. Капитан-лейтенант тогда объяснил мне, что эти задвижки - самый важный узел лодки, так как при прохождении торпеды только одна из них отделяет отсек лодки от давящей с чудовищной силой морской воды, поэтому эти задвижки или заслонки должны открываться и закрываться с надежностью часового механизма. Самая страшная авария может произойти, если эта внешняя задвижка не откроется. Тогда силой пороховых газов торпедный аппарат будет взорван, и произойдет разгерметизация лодки

    Одна из версий гибели подводной лодки Курск состояла в том, что опытная торпеда взорвалась в торпедном аппарате, когда внешняя заслонка не открылась. Кстати, та торпеда, судя по попавшим в Интернет материалам, была новая и солидных размеров. Ее даже назвали «Толстяк». А дальше из-за разгерметизации морская вода стала заполнять первый отсек, образовался дифферент на нос лодки. Она пошла ко дну и ударилась в него носом. И здесь последовал второй мощный взрыв. Взорвались все торпеды и крылатые ракеты, которые находились в первом отсеке. Эта версия нашла косвенное подтверждение после аварии на Саяно-Шушенской ГЭС. Там тоже не сработала задвижка, которая должна была в верхней части плотины перекрыть доступ потока воды на разрушенную турбину.

    Да и зачем далеко ходить за примерами. Я с женой проживаю в городе Ашдод в новом доме, где в каждой квартире есть защищенная от взрывов ракет комната, так называемый на иврите «хедер атум». В окне этой комнаты в пространство между оконным стеклом и триссами(жалюзи) в случае опасности можно выкатить железную плиту. Когда во время проведения операции Литой свинец звучала сирена, возвещающая о приближении ракеты к Ашдоду, мы с женой сразу заходили в эту комнату. Железную плиту, несмотря на требование жены, я не выдвигал, так как окно выходило на восток, а ракеты летели с юга. Однажды при звуке сирены нервы супруги не выдержали, и она со всей силой рванула эту плиту на себя. Вполне понятно, что ее там заклинило, и мне стоило невероятных усилий, чтобы вернуть ее на место.

    Однако, вернемся к нашему новому сотруднику. Этот Суренков оказался настоящим ученым. Выполнять свои прямые обязанности: профилактику и ремонт ЗВМ он не любил и не умел. Вместо этого он без моего разрешения проводил эксперименты, которые завершались дополнительными поломками. Потом каким-то образом он стал находить себе халтуру: он стал консультантом дипломниц - выпускниц техникумов. Дипломников мужского пола он принципиально не консультировал. В качестве темы диплома использовались некоторые технические решения нашей системы по сбору и обработки информации с ткацких станков. Теперь у нас в секторе часто пребывали какие-то посторонние девицы. Суренкову было около тридцати лет, он был строен и необыкновенно привлекателен. У него были пышные гуцульские усы, красивые черты лица и грустные карие еврейские глаза, и его научные контакты с дипломницами быстро переходили в более интимные. Сразу после его трудоустройства на «Красную Розу» мы с женой побывали на его свадьбе, а четыре месяца спустя у него родился сын. Невеста Суренкова уже на свадьбе была с приличным животиком.

    Суренков обычно начинал консультацию дипломниц на ВЦ, а продолжал ее в своей комнате на улице Плющиха, в которой был прописан вместе со своей бывшей женой. После женитьбы он переехал в кооперативную квартиру жены, но из комнаты на Плющихе предусмотрительно не выписался. Однажды он с дипломницей направился в свою комнату. Его бывшая жена работала дежурной медицинской сестрой и в тот день дежурила в больнице. Когда они подошли к двери комнаты, то консультант с гневом обнаружил, что его бывшая сменила замок. Возмущенный таким самоуправством он сломал замок и, несмотря на трудности, провел, как и полагается, консультацию в полном объеме. В ответ бывшая жена почему-то возмутилась и сообщила жене действующей, что ее супруг водит баб в ее комнату. Началась целая череда скандалов. В конце концов, Суренков развелся и со второй женой и вернулся в свою комнату. А теперь позвольте спросить, что выиграла бывшая жена, так неосмотрительно отомстив своему бывшему мужу? Надо сказать, что наш герой не ограничивался только дипломницами, была у него связь еще с одной девицей – оператором на нашем ВЦ.

    Однажды усталый Суренков на ВЦ просматривал почти готовый дипломный проект. Бедный Александр Израилевич планировал исчезнуть один, но у обеих его любовниц были на него свои виды. Дипломница и оператор внимательно наблюдали за ним и друг за другом. В какой-то момент они потеряли бдительность, и Суренков быстренько исчез. Трудно представить себе скорость, с какой обе девицы рванули за ним во след.

    Когда я много лет назад посмотрел фильм Татьяны Лионозовой «Три тополя на Плющихе», то он мне сразу не понравился. В нем не было действия. Добродетельная деревенская дама прибыла в Москву, чтобы продать мясо на рынке, познакомилась с шофером такси, который ей очень понравился. Она спела таксисту песню, а потом ни с чем возвратилась в деревню к своему мужу – злодею и жмоту.

    О жизни Суренкова можно было снять более яркий фильм со сложными взаимоотношениями его жен и любовниц, с постельными сценами на Плющихе и сексом во вторую смену на комбинате «Красная Роза» на фоне работающих ткацких станков, с погонями страстных девиц за ускользнувшим любовником. И финал мог быть хороший: блудный муж возвращается в скромную коммунальную комнату к своей первой жене. Можно было бы назвать этот фильм: Три тополя на Плющихе – 2, или еще как-нибудь. Несомненно, фильм бы имел не меньший успех, чем картина Татьяны Лианозовой. Исчез Суренков также неожиданно, как и появился. Директором нашего ВЦ была милая и порядочная женщина по фамилии Астафьева. Ко мне она относилась очень хорошо, но вот Суренкова не любила. Александр Израилевич вырос в том же районе, где находился комбинат, и на нем у него работали друзья детства. Он любил болтаться по комбинату и часто сливал своим друзьям информацию о том, что происходило на ВЦ. В один из дней он работал во вторую смену вместе с той самой девицей – оператором, которая по совместительству была его любовницей. Задача оператора состояла в том, чтобы в конце смены произвести распечатку данных о выработке и простоях по всему ткацкому парку. Но наши влюбленные решили не дожидаться конца смены, и сделать распечатку данных через час после ее начала, просто прибавив выработку и простои за этот час к результатам первой смены. Обычно этими данными никто не интересовался, но на следующее утро их неожиданно потребовали в производственный отдел. Фальсификация была обнаружена, Суренков, как истинный джентльмен взял вину на себя, уволился и затерялся где-то на шумных московских улицах.

    А потом наступил печальный для нашей семьи 1978 год. В Марте на кольцевой линии метрополитена между станциями Октябрьская и Добрынинская у меня случился первый сердечный приступ, и я потерял сознание на несколько секунд. Просидев неделю на больничном, я поехал на работу и обнаружил, что у меня развилась клаустрофобия. Я никак не мог себя заставить встать на эскалатор, чтобы спуститься на платформу. С этой фобией моя собственная семья оставалась бы без денег, и надо было любыми путями перебороть страх перед метро. Каждое воскресенье я специально уезжал из дома, садился в метро и долго путешествовал по разным линиям Московского метрополитена. Клаустрофобию мне преодолеть удалось, и можно было жить и работать в Москве. Но прошло уже шесть лет с момента увольнения из НИИ «Агат», и надо было делать следующий шаг на пути к репатриации в Израиль. Мы считали, что в Черновцах больше шансов получить разрешение, и мой тесть стал искать обмен нашей квартиры на квартиру в Черновцах. Через некоторое время такой обмен был найден.

    Без малейшего чувства сожаления я покидал Москву. Этот город я никогда по настоящему не любил, а после увольнения из НИИ Агат даже возненавидел. Отношения с родителями оставались у меня не самыми лучшими. С родной сестрой я почти не общался. Период кратковременного увлечения сионизмом сменился у нее длительным периодом приобретения материальных ценностей. Она с мужем купила кооперативную квартиру в престижном районе около метро Аэропорт и автомобиль. На мой вопрос о причине прекращения работ по спасению собственного сына, она резонно ответила, что вынуждена считаться с мнением мужа. А он в то время хорошо зарабатывал и никуда не собирался.