Как я был белорусом
Своему появлению на свет я обязан ряду удивительных случайностей. В оборонительных боях под Киевом в августе 1941 года мой отец был ранен в руку. После перевязки под сильнейшим огнем противника он прошел два километра до медсанбата и на одном из последних санитарных поездов был перевезен через Днепр. Кости не были задеты, и руку он сохранил, но был перебит нерв, и отец был признан негодным к прохождению строевой службы.
Выйдя из госпиталя, после длительных поисков он находит в башкирской деревне мать с сестрой, которые эвакуировались из Москвы. В этой деревне мама работала врачом и подлежала призыву в армию, когда сестре исполнится 3 года. В бурном романе родителей в башкирской деревне приятное оптимально совмещалось с полезным, так как беременность освобождала маму от призыва в армию. Труды их не пропали даром, и в октябре 1942 года я появился на свет. Через год родители решили вернуться в Москву, где у них была большая комната с балконом в коммунальной квартире.
Москва тогда была закрыта для эвакуированных, и они решили разделиться: отец поехал с сестрой, а мама со мной. По пути на железнодорожную станцию мама со мной на руках должна была переправиться на пароме через реку Белая. Трос неожиданно лопнул, и паром поплыл по течению. Был ноябрь месяц, лил холодный дождь. Паром выловили только через сутки. В деревенском доме, куда нас с трудом впустили, мама развернула одеяло. Я был весь в пене, у меня был жар, почти не дышал. До переправы я был здоровым младенцем, а после приезда в Москву начались непрерывные болезни. Я часто лежал в больницах. Иногда посещал ясли и детский сад. Чтобы мама могла работать, я с трех лет оставался один дома. Только здесь, в Израиле, узнал причину своих болезней. Эндокринолог больницы Каплан сказала, что из—за сильного охлаждения в детстве у меня почти перестала работать щитовидная железа.
В Москве мы жили в районе между Ленинградским шоссе и Коптевским рынком рядом с улицей Зои и Шуры Космодемьянских. Сейчас там расположилась станция метро Войковская, и этот район далеко не окраина. А тогда, в 40—е послевоенные годы, на пустырях рос картофель, паслись козы и даже корова. Двухэтажные дома соседствовали с трущобными строениями, наспех сколоченными из досок и фанеры. В сараях хранили дрова и разводили свиней. Запахи жаренной на рыбьем жире пиши, грязной, потной одежды и помоев смешивались с запахами из стоящих на улицах уборных. Ко всем этим бытовым прелестям примешивался жуткий, пещерный антисемитизм обитателей района. Запомнилось самое невинное пожелание: «Жид, еврей — подохни поскорей!» Мимо дома, в котором я жил, проходили подвыпившие мужики в телогрейках или перешитых шинелях с дешевыми папиросами в зубах, широко применяя ненормативную лексику с антисемитскими выражениями или плохо одетые женщины в платках и валенках с серыми, усталыми лицами. С этой обстановкой еще можно было как—то мириться. Мы с сестрой не голодали, были одеты и обуты, жили в нормальных условиях. Но с конца 1951 года до смерти Сталина по Москве ползли упорные слухи о скором выселении евреев из Москвы в Биробиджан. Короче говоря, мое детство протекало в удушливой атмосфере как в прямом, так и в переносном смысле. Но детская душа тянулась к чему—то красивому. И я любил смотреть на высокие кучевые облака, торжественно проплывающие над нашим убогим районом, на дождь, на редкие радуги, на белый, только что выпавший и сверкающий на солнце снег, на цветущие бледно—фиолетовыми цветами кусты картофеля. Летом, когда моя сестра была в пионерлагере или санатории, мама укладывала меня спать на балконе, объясняя это пользой для здоровья. И когда из—за отсутствия освещения наш район погружался во мрак, я любил смотреть на звезды и перистые облака в лунном свете. К окончанию 2—го класса я перерос болезни и был рослым и не худеньким мальчиком. Во время летних каникул оказался в дачном поселке Крюково, куда мама, детский врач, выехала с детским садом. Позднее в Крюково построят город электроники Зеленоград, а тогда это был дачный поселок. Владельцами некоторых дач были евреи. Самая большая и красивая дача с башней из фюзеляжа истребителя принадлежала знаменитому конструктору Лавочкину. Мама весь день была занята, и я примкнул к местным подросткам. Они уже владели методом визуальной идентификации представителей избранного народа, но о моей принадлежности к нему не догадались. Я тоже не афишировал этот факт и впервые почувствовал себя равным среди равных. Мы купались в пруду, ходили на железнодорожную станцию пить квас и лимонад, воровали малину, смородину и крыжовник с кустов, растущих на дачах рядом с забором, и дразнили пожилых еврейских внуков. Я понимал, что поступаю плохо, держался в эти минуты в задних рядах, но коллектив не покидал. Короче говоря, в то время я жил полной и насыщенной событиями жизнью.
Однажды к нам на выходные приехал отец, и мы вдвоем пошли погулять по утопающему в зелени Крюкову. Вдалеке у калитки я вижу статную пожилую еврейку в синем с узорами платье. Она поглядывала в нашу сторону и явно поджидала нас. Я хотел было свернуть в сторону, но отец тоже ее заметил и продолжал идти вперед, держа меня за руку. Когда мы поравнялись с ее домом, она обратилась к отцу.
— Извините, можно вас спросить, вы — еврей?
Мой отец был невысокого роста, строен и очень вынослив, но по его лицу любой начинающий или глупый антисемит сразу бы догадался о его национальности.
— Да, еврей! — гордо ответил отец. — К тому же я верующий и соблюдаю традиции.
— Тогда почему ваш сыночек водится с Крюковской шпаной и говорит антисемитские гадости?
Потом они долго и мирно беседовали, и мне удалось избежать выговора и наказания. Эту историю отец любил рассказывать родственникам, добавляя новые подробности.
Я тогда еще не знал, что был юным конформистом и совсем не отличался от тех партийных активистов и работников идеологического фронта, которые покидали разваливающийся Союз коммунистами, а приземлялись в Бен—Гурионеубежденными сионистами, как правило, правого направления.
После летних каникул я продолжил учебу в мужской средней школе № 603 в 3—А классе. Моя учительница Лариса Николаевна Устюжанина обладала очень редким по тем временам качеством — она не была антисемиткой. И, возможно, поэтому четверо еврейских маль’ чиков: Гриша Гаруман, Игорь Миллер, Иоськ8 Злотников и я, Саша Лифшиц, — учились у неё с первого класса. Благодаря Ларисе Николаевнс первые четыре года учебы в школе прошли в комфортной, спокойной обстановке. В то же время в трех других третьих классах не было ни одного еврся. Как—то утром Лариса Николасвна сказала, что мы все должны записаться в школьную библиотску, заполнить на больтой псремене регистрационные карточки и слать их в конце урока. После чего она прошла по рядам и вылала каждому ученику карточку. К своему ужасу после граф: отчество, год, место рождения, алрес — я увидел графу «национальность». В то время слово «еврей» мне казалось неприличным, оно писалось на стенах и заборах вместе с нецензурными словами и с ними же употреблялось в устной речи. На большой перемене мой сосед по парте Выходцев Леша быстро заполнил карточку и с интересом смотрел, что я напишу в графу национальность. Я не торопился, вытер перо перочисткой и медленно начал заполнять карточку. Обычно подвижный Выходцев всю перемену носился по школе, а сейчас он продолжал сидеть рядом со мной. Вдруг по классу прокатился шум и послышались смешки. Выходцев вскочил с парты и через минуту доложил, что лучший ученик класса, Игорь Миллер, вписал в карточку то самое слово. Игорь Миллер был рослый мальчик с круглым, покрытым веснушками лицом, с острым носом и большими карими глазами. У меня тот час же пропало желание заполнять карточку, я положил ее в портфель и сказал Выходцеву, что раздумал записываться в библиотеку, так как папа и мама приносят книжки с работы. Но такое объяснение не понравилось энергичному Выходцеву. На следующем уроке он сообщил Ларисе Николаевне, что Лифшиц не хочет записываться в библиотеку. Лариса Николаевна строго и в то же время с пониманием посмотрела на меня и сказала, что все ученики обязательно должны записаться. Выхода не было, она была для меня непререкаемым авторитетом. И на следующей перемене я в ту самую проклятую графу вписал «белорус», объяснив Выходцеву, что мой пала приехал в Москву из Белоруссии, а значит, я белорус. В это время мимо нашей парты проходил Игорь Миллер. — Игорь, ты вот написал, что — еврей, а Саша Лифшиц у нас — белорус.
— Белорус… — повторил за ним Игорь и уставился на меня своими большими глазами. Потом презрительно усмехнулся и сказал:
— Да какой он белорус?
Я густо покраснел. Прошло уже больше 30—ти лет. Я не знаю, в какой стране живет Миллер и жив ли он вообще, но мне до сих пор стыдно.