Глава 5. Жизнь c инфарктом

    Почти трехлетняя работа в ЧПУ и сотрудничество с Шевченко не прошли даром. Я часто ощущал какое–то неясное недомогание, но не мог никак понять, что у меня болит. И постепенно возникает подсознательное предчувствие неизбежной скорой смерти. По каким-то своим каналам на подсознательном уровне органы тела передавали в мозг сигналы о болезни. По ночам мне часто снился сон, как я блуждаю по бесконечным переходам Московского метро в толпе мужиков в телогрейках и шапках - ушанках и женщин в старых зимних пальто. В этих туннелях не хватало воздуха, и я задыхаюсь, а потом на одной из стен в переходах метро появлялся барельеф Лаокоона с сыновьями, обвитых змеями. Он действительно висел когда-то на стене одного из переходов метро в центре Москвы. Но когда во сне мне удавалось выбраться из метро наверх, я не узнавал прежде знакомые улицы и не мог найти нужный дом. Еще страшнее был сон, когда в том же метро с женой мы везем какие-то чемоданы, тащим их по лестницам и эскалаторам, теряем их по пути, а если находим, то в них уже отсутствуют наши вещи. Но наиболее ярко мне запомнился еще один сон. Я нахожусь на станции метро гигантских размеров. По путям и по перрону идут плохо одетые люди. В это время из туннеля на полной скорости появляется поезд и сбивает несколько человек на путях. Пассажиры на перроне в ужасе начинают кричать, и поезд мгновенно останавливается. А меня во сне весь остаток ночи мучает мысль: как поезд, который даже при экстренном торможении должен был двигаться некоторое время по инерции, вопреки всем законам физики сразу остановился. У меня скакало давление, начались головокружения при ходьбе. Я лег в больницу, но ничего кроме остеохондроза там не нашли.

    Я проработал уже год инженером-конструктором в отделе главного конструктора, когда у нас на работе началась подготовка к учениям по гражданской обороне. Мне досталась должность радиста, по нормативам во время учений надо было уложиться в минуту на проведение работ по развертыванию и подготовке к работе радиостанции. После длительных тренировок в рабочее время на территории завода пришел день сдачи норм ПВО в полевых условиях на окраине Черновцов. Сдача норм производилась в противогазах. На учениях мне удалось уложиться в норматив, но потом все происходящее вокруг стало казаться мне каким-то нереальным, на какое-то время переставал понимать, где я нахожусь, и не реагировал на вопросы. Уже потом я понял, что именно в это время у меня стал развиваться так называемый безболевой инфаркт. Недостаток кровообращения в мозгу, очевидно, и привел к этим симптомам. Несмотря на все эти ощущения, мне удалось благополучно добраться до дома, но вечером началась аритмия и сердечные перебои.

    Жена хотела вызвать «скорую помощь», она опасалась инфаркта, но я отказывался. Мне тогда казалось, что инфаркта без болей в грудной клетке не бывает. Но утром следующего дня мое состояние не улучшилось, и мы с женой поехали к знакомому еврею-кардиологу, который, несмотря на пенсионный возраст, еще работал в больнице. Я довольно легко поднялся в его кабинет на четвертом этаже. Мне сделали электрокардиограмму, потом доктор куда-то позвонил и стал тихо что-то говорить жене. Она внимательно слушала и как-то странно поглядывала на меня. Несколько минут спустя, появилась санитарка со стулом на колесиках. Меня усадили в него, сообщили, что у меня инфаркт, и повезли в палату для тяжелобольных на третьем этаже. Тогда мне казалось, что диагноз инфаркт - это смертный приговор. Я знал, что от инфаркта умирают сразу или спустя некоторое время, и мысленно стал готовиться к самому худшему. Чтобы не огорчать жену, на плечи которой неожиданно свалилась эта тяжелая ноша в виде мужа - инфарктника, я говорил ей, что чувствую себя неплохо и надеюсь скоро поправиться. Жена включилась также в эту игру, демонстрируя напускной оптимизм, и сказала, что врач также уверил ее в том, что я смогу быстро поправиться. Так в течение всей болезни мы занимались взаимной психотерапией. На самом деле мне тогда было по настоящему страшно.

    Поместили меня в палату тяжелобольных, в которой было восемь коек, по четыре в каждом ряду. В палате было чисто, пол и стены помыты, постельное белье сравнительно свежее. Я лег на отведенную мне койку и попытался сам себя успокоить.

    Конечно, в 45 лет рановато переселяться в лучший мир. Но я и так прожил достаточно долго, если принять во внимание тяжелые болезни, перенесенные в детстве. Тогда никто бы не поверил, что я доживу до этого возраста. Дети у меня достаточно взрослые: сын заканчивает службу в армии, и ему останется два года учебы в МИИТЕ, дочка в седьмом классе. Грустно расставаться с детьми и женой в моем сравнительно молодом возрасте, но ничего не поделаешь. Они теперь смогут выжить и без меня. Когда пройдет много лет, и о нас окончательно забудут или еще будут иногда вспоминать, так уж важно, сколько лет мы прожили в наше время. Кому сейчас важно, что Лев Толстой прожил в три раза дольше, чем, например, Лермонтов. Эта психотерапия, которой я усиленно занимался, не очень меня успокоила. А еще я где-то читал или слышал, что многие свежие инфарктники умирали во сне, и решил первую ночь в больнице вообще не спать, чтобы срочно вызвать врачей, если вдруг почувствую себя плохо.

    А пока началось лечение. Мне поставили капельницу, измерили давление, сделали уколы, взяли анализ крови и дали выпить какие-то таблетки. Медсестра заполнила анкеты, а руководитель кардиологического отделения осмотрела меня. Потихоньку я включался в больничную жизнь. Больные коротали время разговорами, и я стал прислушиваться к рассказам моих соседей по палате. Один из них, как две капли воды похожий на артиста Николая Гриценко, тоже имел прямое отношение к театру. Почти всю жизнь он проработал рабочим сцены в Черновицком театре и хорошо знал жизнь артистов так сказать на сцене и за кулисами. Двойник артиста Гриценко с большим вкусом рассказывал о любовных романах одной из ведущих актрис театра, обладающей невероятным сексуальным аппетитом. В ее любовниках побывала почти вся мужская часть театра, начиная от главного режиссера и заканчивая рабочими сцены. И двойник также некоторое время был в числе ее избранников и не на словах убедился в ее темпераменте. Но именно этот темперамент привел актрису и большинство мужской части коллектива театра к неприятным последствиям. Эта актриса от одного из любовников получила не очень тяжелую, но неприятную болезнь - гонорею и быстро наградила этим подарком остальных членов своего мужского гарема. И здесь на самом интересном месте рассказа появилась медсестра с успокоительной микстурой Малиновского, обладающей еще и снотворным действием. Микстура наливалась в столовую ложку, и больным ничего не оставалось, как ее выпить. Не минула эта чаша и меня, что меня очень огорчило, так как спать я не планировал. Медсестра с микстурой в большой бутылке покинула палату, и двойник продолжил свой рассказ. Вполне понятно, что любовники актрисы наградили этим подарком своих жен. В конце концов, бдительными женами работников театра был обнаружен источник болезни, и они стали приходить в партком театра с жалобами на бедную актрису. А она была членом партии, имела звание заслуженной артистки Украины и играла в театре в основном положительные роли. Особенно ей удавались в пьесах местных драматургов роли комсомолок, которые активно боролись за становление Советской власти в присоединенных к СССР областях Западной Украины. В парткоме театра от нее категорически потребовали распустить мужской гарем, оставить в покое в первую очередь женатых мужчин, и в реальной жизни в плане морального облика стараться походить на своих героинь. В противном случае, несмотря на все ее заслуги в создании на сцене положительных образов, она будет уволена из театра за аморальное поведение, и с нее снимут звание заслуженной артистки. На критику она ответила, что ей очень трудно изменить поведение, потому что в том самом женском месте у нее огонь горит, и только мужчины могут этот огонь погасить. И в это время микстура Малиновского вопреки моему желанию подействовала, и я после всех волнений этого непростого дня неожиданно крепко заснул.

    Когда я проснулся, было совсем светло, и я сразу осознал трагизм моего положения. Прошел легкий майский дождь, на мокрых подоконниках ворковали голуби. Через открытые окна врывался воздух, наполненный запахами цветущих сирени и акаций, и очень хотелось жить. В палате находилась медсестра, и я попросил у нее разрешения пройти в туалет, потом вернулся, и лег в постель. И неожиданно все сопутствующие симптомы инфаркта: боль, ощущение сдавливания и жжения в грудной клетке, аритмия и нехватка дыхания сразу обрушились на меня. Начался обход, и я познакомился с моим лечащим врачом Татьяной Яковлевной Лернер. И этой молодой женщине в большой степени я и был обязан своим выздоровлением. Между моей койкой и стеной лежал пожилой, очень худой мужчина с лицом землистого цвета. Мы познакомились, он рассказал, что до болезни работал шофером в Черновицкой филармонии. Мне в больнице явно везло на знакомства с представителями культуры. Ему часто приходилось возить Райкина, который любил отдыхать в окрестностях Черновцов, А однажды он вез Святослава Рихтера во время его гастролей из Черновцов в Кишинев. Великий музыкант произвел впечатление на моего соседа своей скромностью и непритязательностью. Шофера должны были выписать, он страдал от сильных болей в сердце, но в больнице помочь ему уже не могли. Лекарство на него уже не действовали. На следующий день он был выписан из больницы, а через пару дней я столкнулся в коридоре с его женой, и она сказала, что ее муж умер дома на следующий день после выписки его из больницы.

    Свято место пусто не бывает, и на освободившееся место поступил новый больной. В отличие от своего предшественника это был крупный полный мужчина с лицом кирпичного цвета, которое было покрыто склеротическими прожилками. От него исходил резкий неприятный запах. Мы познакомились. Моего нового соседа звали Степан. В первый же вечер пребывания в больнице его навестили жена, худая остроносая женщина, и двое детей, один из которых был дошкольного возраста. К моему удивлению, я узнал, что Степану всего сорок три года, хотя выглядел он на все пятьдесят пять. Его супруга пришла не с пустыми руками. Она принесла баночку соленых грибочков, ветчину домашнего копчения и пол литровую банку парного козьего молока. Мой сосед с аппетитом покушал, и в конце трапезы выпил стакан молока. Мне тоже жена Степана предложила принять участие в трапезе, но я решительно отказался. Она не отступала и наполнила мой стакан козьим молоком. Я его попробовал. Молоко было невероятно жирным, сладковатым и пахло сеном и навозом. Потом я незаметно вылил его в раковину.

    На следующий день с утра медсестра брала у всех больных анализ крови. А всего пару часов спустя появились одновременно лаборантка, медсестра и Татьяна Яковлевна и стали выяснять, что мой сосед ел вечером. Оказалось, что его кровь совершенно не соответствовала принятым нормам. Жидкость, которая текла по его жилам, скорее напоминала грибной сметанный соус. Узнав о вчерашней трапезе и визите его жены, Татьяна Яковлевна категорически запретила Степану есть еду, принесенную его женой из дома. Вечером того же дня, наш врач устроила жене Степана настоящий скандал, когда та пришла навестить своего мужа. Татьяна Яковлевна заявила, что после еще одной такой трапезы ее супруг может просто умереть. Я потом ни разу не видел обычно сдержанную Татьяну Яковлевну такой возбужденной. Из-за запаха, исходящего от Степана, я был вынужден лежать, а ночью и спать на левом боку, что было для меня очень неудобно. Спасали открытые окна, через которые проникал свежий весенний воздух. Несколько дней любимая жена Степана появлялась по вечерам без еды. Но в воскресный вечер, когда в больнице были только дежурные врачи, она не выдержала и принесла изголодавшемуся супругу еду: зажаренную утку, мамалыгу и традиционное козье молоко. Степан вяло сопротивлялся.

— Может быть, мне не стоит это есть. Доктор не разрешает.

— Не слушай ты этих врачей. Степа. Откуда взять силы, если ты не будешь кушать – убеждала любимая жена.

— Но доктор узнает, – вяло сопротивлялся Степан.

— Так откуда же она узнает, сегодня воскресенье. Съешь только кусочек. Вы ведь ничего не скажите? – сказала она, обращаясь ко мне.

    Я заверил, что ничего не скажу, и в то же время посоветовал следовать указаниям врача. Степан сначала съел маленький кусочек утки, но потом не выдержал и по полной программе отвел душу после скромной больничной еды. Ночью я был разбужен каким-то шумом. Сквозь сон я увидел, что два санитара с трудом переложили Степана на передвижную кровать и увезли. А через минут пятнадцать воздух над бывшей кроватью Степана воздух очистился, я повернулся на любимый правый бок и спокойно заснул. Утром я узнал, что у Степана ночью начался сильнейший сердечный приступ и его увезли в реанимацию.

    Оказавшись в больнице, я в первую очередь попросил жену принести всевозможную литературу о сердечнососудистой системе и уже спустя пару дней чувствовал себя специалистом в этой области. Эта важнейшая система организма представлялась мне в виде насоса, функцию которого выполняет сердце, из которого в большую трубу под давлением поступает кровь. И дальше она поступает в трубы все меньших диаметров. Заканчивается артериальная система бесчисленным множеством капилляров, по которым кровь поступает во все органы. Потом она собирается в венозной системе и, протекая по все более крупным сосудам, добирается, в конце концов, до насоса – сердца. Чем больше на стенках сосудов разных бляшек и наслоений, тем система хуже работает. Как систему канализационных или водопроводных труб, сердечнососудистую систему надо чистить. Поэтому я сразу отказался от многих вредных продуктов. Жена с одобрения лечащего врача принесла мне изюм и курагу. Теперь я стал разбираться с лекарствами и внимательно читать в медицинском справочнике об их действии на организм и противопоказаниях, и следил за изменением своих внутренних ощущений после их приема. Современные методы лечения сердечных заболеваний уже проникли в провинциальные Черновцы. У нас в палате даже появился один сердечник, которому в Московском кардиологическом центре сделали операцию коронарного шунтирования. Сейчас это рутинная операция, а тогда Татьяна Яковлевна сказала, что он первый житель Черновцов, которому сделали подобную операцию. На него все больные нашей палаты глядели с восхищением, как на первого космонавта. Больным после инфаркта разрешалось сидеть, стоять и даже ходить по палате и коридору. Я сразу решил приступить к выполнению простых упражнений и, не спеша, ходил взад вперед по коридору от отделения реанимации с одной стороны до служебного лифта и лестницы с другой и иногда выходил на балкон подышать свежим воздухом. Пару раз в день из отделения реанимации на специальной тележке по больничному коридору провозили в лифт покрытое черным покрывалом тело очередного покойника. На второй день после перевода Степана в реанимацию я как обычно прогуливался по коридору и увидел ту самую роковую тележку. Черное покрывало с трудом прикрывало крупное тело покойника. Рядом с тележкой, громко рыдая, шла жена или теперь уже безутешная вдова Степана. Мне стало не по себе, и я лег в свою больничную кровать. Только за неделю с одной больничной койки в лучший мир отправились два человека, с которыми я успел познакомиться и пообщаться.

    Будничность смерти поражала и в тоже время успокаивала. Переход сердечных больных в лучший мир совершался на моих глазах достаточно быстро и без особых мучений. Они неожиданно теряли сознание, потом остановилось сердце, и все. Еще вчера жил человек, а сегодня его уже нет. В загробную жизнь я никогда не верил и внушал себе, что при печальном исходе я буду ощущать то, что испытывал до своего рождения, или, если быть совсем точным, до зачатия. Но не думать о том, кто будет следующим покойником в нашей палате, я не мог. И для этих мыслей были самые серьезные основания. Благодаря усилиям милой Татьяны Яковлевны состояние мое несколько стабилизировалось, но ее волновала аритмия и приступы так называемой барокардии, когда частота пульса падала до тридцати ударов в минуту. В эти минуты я лежал на больничной койке и со страхом прислушивался к редким ударам сердца, ожидая его окончательной остановки. Но Татьяна Яковлевна не собиралась сдаваться. Через облздрав она получила разрешение на получение нового и дефицитного в то время лекарства под названием рибоксин. Оно вводилось внутривенно, и было предназначено для очистки сосудов от холестерина. Это лекарство помогло, и в скором времени я был переведен в другую палату для больных средней тяжести. И это была моя первая небольшая победа на длинном пути к выздоровлению. Теперь я включил в свои тренировки подъем и спуск по лестнице. И в это время меня поддерживали жена и дочь. Они приходили ко мне почти каждый день. Конечно, о моей болезни жена сообщила родителям. Но так уж совпало, что именно в это время они получили в ОВИРе разрешение на выезд.

— Как ты думаешь, можем мы с папой ехать. Ведь Шурику уже лучше?

— Нет, не лучше, он сейчас находится в тяжелом состоянии, – ответила жена.

— Что же нам делать? Мы с папой 16 лет ждали это разрешение, - чуть не плача сказала мама.

— Поступайте так, как считаете нужным, - ответила жена.

    Родители так и поступили. Не дожидаясь моего выздоровления, они репатриировались в Израиль, когда я еще находился в больнице. В то время все три сестры моей мамы находились в полном здравии, и они выразили недоумение в связи с отъездом в такое тяжелое для меня время.

— Кто вам сказал, что у него инфаркт, у него просто сердечный приступ, - объяснила мама сестрам.

    У моих родителей, как у настоящих патриотов, чувство любви к исторической родине было сильнее чувств родственных.

    В один из дней я провожал жену, пришедшую навестить меня. Когда мы спускались по лестнице, то на лестничной площадке увидел сравнительно молодого, полного мужчину. Его пышные усы гармонировали с шароварами, которые с трудом вмещали солидный живот. Он курил, что категорически запрещалось, и что-то объяснял молоденькой девушке, которая внимательно его слушала. Когда мы проходили мимо, он цепким взглядом знатока оглядел мою жену с головы до ног. Потом я несколько раз через окно видел его, сидящего в больничном скверике на скамейке с молоденькими девушками, которых он по-дружески обнимал за плечи. Естественно, что этот любимец молоденьких девушек не мог не заинтересовать меня, и я навел о нем справки. Выяснилось, что он - бывший артист и даже бывший режиссер того же Черновицкого театра, и также бывший руководитель какого-то музыкального ансамбля, а юные девицы – выпускницы черновицких школ, которых он готовил к приемным экзаменам в Киевское театральное училище. Потом мы познакомились и с удовольствием болтали в коридоре или в больничном скверике. Звали моего нового друга Дмитрий Погорелов. Мама его была еврейкой, а отец – русский и к тому же крупный военный, почти генерал. Они поженились в дни Победы 1945 года, а в следующем году у них родился сын Дима. Инфаркта у Димы не было. Его госпитализировали с диагнозом «расширение левого желудочка сердца». Тогда это заболевание показалось мне несерьезным в сравнении с традиционным инфарктом. Я даже немного позавидовал Диме, так как еще не знал, что это заболевание смертельно опасно. Мышцы сердца фактически не лечатся. При этом заболевании желудочки теряет возможность сокращаться и не могут качать кровь, что рано или поздно приводит к летальному исходу.

    Тем временем мы с Димой решили совершить первую вылазку из больницы на расположенный рядом главный черновицкий стадион. На нас была одета не больничная одежда. Дима в своих знаменитых шароварах, в белой рубашке с пышными усами напоминал запорожского казака, а я был в шерстяном спортивном костюме кофейного цвета. Традиционные спортивные костюмы синего цвета я терпеть не мог. Мне предстояло впервые после инфаркта преодолеть расстояние по пересеченной местности почти в пятьсот метров, и я немного волновался. Мы успешно преодолели дорогу и вошли на стадион. Я предложил Диме пройти один круг по беговой дорожке стадиона. Он согласился, и мы направились на первую послеинфарктную тренировку. Приближалась дата выписки и расставания с персоналом больницы. Нас с Димой и еще двух больных руководство больницы решило отправить в реабилитационный центр, расположенный в санатории Хмельники. Этот курорт был известен своими радоновыми ваннами. Номера там были рассчитаны на двух человек, и мы с Димой решили жить вместе в одном номере.

    И вот настал торжественный момент отъезда. Меня провожали жена и дочь, а Диму только жена – высокая довольно полная женщина с озабоченным лицом. Мы должны были ехать на машине скорой помощи, приспособленной для перевозки четырех больных, в сопровождении медсестры, у которой имелись необходимые лекарства. С такими непредсказуемыми пассажирами в пути могло случиться всякое. По дороге мы должны были пересечь реки Прут и Днестр и проехать города Каменец – Подольский и Хмельницкий. До окончательного выздоровления после перенесенного инфаркта было еще далеко, и будущее представлялось мне весьма туманным. На глазах у меня и жены стояли слезы. От доброжелательных соседей по палате, которым не удалось получить путевки в реабилитационный центр, я услышал страшные истории об опасностях, подстерегающих инфарктников в пути и в самом реабилитационном центре, и не был настроен чересчур оптимистично. В аналогичном центре в Подмосковье скончался отец одноклассника моего сына в то время, когда мы еще жили в Москве. Жена с дочерью принесли необходимую одежду и еду на дорогу. Расставание с ними было очень грустным. Наконец, мы с Димой Погореловым, медсестрой и еще двумя больными тронулась в путь. Через заднее окно машины я увидел жену. За время моей болезни она похудела и осунулась. Рядом стояла дочь. Она мне показалась растерянной и еще совсем маленькой. У меня болезненно сжалось сердце. Мне казалось тогда, что я их вижу в последний раз.

    Путешествие прошло благополучно, если не считать остановки в пути. У одного из моих друзей по несчастью был сердечный приступ, с которым удачно справилась медсестра. Место расположения санатория оказалось очень живописным. Его корпуса располагались в еловом бору. Нас уже поджидали четверо сердечных больных от прошлой смены, которые той же машиной возвращались в Черновцы. После предварительной медицинской проверки, мы с Димой прошли в свой номер. Он оказался довольно уютным с душем, туалетом и лоджией. Стали распаковывать вещи. Я из продуктов привез только изюм, курагу - источник необходимого для сердца калия и чернослив для нормального функционирования пищеварительной системы. Дима извлек из дорожной сумки увесистый пакет мясных деликатесов, в котором были язык, ветчина и колбаса, и собрался уже положить его в холодильник. Увидев такое количество холестерина, я выразил сомнение, что в нашем состоянии эти продукты пойдут ему на пользу. В это время в номер зашла уборщица, чтобы застелить постельное белье. И порывистый импульсивный Дима, добрая душа, отдал ей весь пакет с дефицитными тогда мясопродуктами. Прошло пару дней. Мы сидели в нашей лоджии и ожидали ужин, который был у нас достаточно поздним. Из-за большого количества отдыхающих столовая работала в три смены, и наша смена была третьей. Прошел дождь, и стоял божественный запах хвои и влажной травы. Выглянувшее из-за туч солнце отражалось в лужах и уже собиралось спрятаться за ломаной линией, образованной верхушками чернеющих елей. Мы с Димой удобно расположились в ожидании ужина в креслах в лоджии.

— Как жаль, Шурик, что я тогда послушал тебя – сказал Дима. Он услышал как-то, что так меня называет жена. И его смешило, что инфарктника в расцвете лет и болезни называют этим несерьезным именем.

— Ты о чем. Дима? – не понял я.

— Как жаль, что тогда я отдал этой тетке ветчину и язык. С каким бы удовольствием я бы сейчас все это съел.

— Не жалей об этом. Тебе лишний холестерин сейчас не нужен. Здоровее будешь и скорее поправишься. Ты ведь актер, и у тебя должно быть богатое воображение. Вообрази себе на ужине, что вместо хлеба ты ешь, например, свою любимую ветчину. Так делал Бальзак.

— Это не так просто. Скажи, ты знаешь, как надо играть на сцене пьяного?

— Наверно, надо качаться из стороны в сторону, размахивать руками и говорить заплетающимся языком,– предположил я.

— Ничего подобного, главная задача пьяного это скрыть от окружающих свое состояние. Поэтому, когда человек еще не допился до свинского состояния и не потерял окончательно самоконтроль, он будет делать все возможное, чтобы окружающие ничего не заметили. По дороге в столовую я тебе покажу, как его надо играть.

    Дима ходил в столовую в костюме, чтобы скрыть, как я думаю, солидный живот. Плотного телосложения с пышными усами он был похож на боцмана в штатском. Он пошел впереди меня и быстро вошел в свою роль. Он был невероятно собран, погружен в себя и сосредоточен. Но временами алкоголь брал свое, он на короткое время терял контроль над собой, и его походка становилась неустойчивой. Но потом снова срабатывал внутренний контроль, он боязливо оглядывался и снова возвращался к прежнему скованному состоянию. Сцена была очень забавна. Дима великолепно вошел в роль. Он был талантливым актером и всесторонне развитым человеком. Прошло несколько лет, и уже в Израиле на праздник Пурим я столкнулся с группой молодых ортодоксов, которые, наоборот, изображали пьяных, хотя были почти трезвые. Известно, что по религиозным канонам в этот праздник необходимо напиться. Как жаль, что они не взяли несколько уроков театрального мастерства у Димы Погорелова.

    Программ восстановления включала в себя физические упражнения. По круговой дорожке за нашим корпусом в одиночестве я делал определенное число кругов, по часам контролируя темп ходьбы пульс и самочувствие. Диме такое занятие казалось скучным, и он предпочитал тренировать свою сердечную мышцу подъемом по лестнице с первого на третий этаж в сопровождении медсестры, сухощавой высокой блондинки лет тридцати пяти. Однажды я стал свидетелем этой тренировки. Он держался во время подъема за медсестру, и его ослабевшая рука как будто случайно опускалась с ее талии на упругую ягодицу. Даже на лечении этот неисправимый бабник не изменял своим принципам. Центр реабилитации возглавлял молодой врач по фамилии Мароч - настоящий фанатик своего дела. После очередной проверки он циркулем и линейкой измерял определенные участки электрокардиограммы и корректировал прием лекарств и физические нагрузки. На одной из проверок я спросил его.

— Доктор, почему Вы мне разрешаете большие нагрузки, чем Диме. У меня был настоящий инфаркт, а у него только растяжение сердечной мышцы, – в то время заболевание. Димы казалось мне несерьезным, вроде растяжения мышцы на руке или ноге.

— У Вас наблюдается положительная динамика в лечении болезни, и я думаю, что функционирование вашего сердца не в полном объеме, конечно, восстановится. У вашего друга положение гораздо хуже. Его заболевание может только прогрессировать. Только этот разговор между нами, Дмитрию Вы ничего не говорите.

    Тренировки Димы с медсестрой имели свое продолжение. После них я часто видел их вместе, и теперь нашим совместным прогулкам он явно предпочитал ее общество. В один из вечеров он мне заявил.

— В эту ночь тебе предстоит спать одному. У Наташи ночное дежурство, и я договорился, что эту ночь проведу с ней.

— Подумай, нужны ли тебе в твоем состоянии такие нагрузки. Даже на третий этаж ты поднимаешься с большим трудом, – предупредил я Диму.

— Не отговаривай меня, я должен с ней переспать, – решительно возразил Дима.

    Я посмотрел на него. Его лицо стало жестким и решительным, как у солдата, которого его братья по оружию напрасно уговаривают отказаться от смертельно опасного героического поступка.

— Если ты окончательно все решил, то мне остается только пожелать тебе успехов, – сказал я.

    Ночью я проснулся, пошел в туалет, а потом взглянул на часы. Было два часа ночи. На улице было тихо, только у дороги горел одинокий фонарь, а за ним чернел лес. Димы в номере не было. Я лег и снова крепко заснул. Когда я проснулся, было уже начало седьмого. В своей кровати спокойно спал Дима. Он спал на спине, его руки были скрещены на груди. Спящее лицо было спокойно и выражало удовлетворение от выполненного долга. Удивительно, что при таком телосложении он совсем не храпел. Когда я его спрашивал, храплю ли я во сне и не мешаю ли ему спать, он давал, возможно, из благородных побуждений, отрицательный ответ. Я не стал его будить и отправился на утреннюю прогулку, и завтрак. Встретил я Диму уже после завтрака в нашем номере.

— Обманула она меня, сучка. Ничего у нас не было, – с горечью признался Дима.

— Не огорчайся, Дима. Не по твоей вине сорвалось сексуальное мероприятие, – сказал я, представив в воображении секс между Димой и худой и спортивной медсестрой, весившей на шестьдесят килограмм меньше Димы, – но это к лучшему. Излишние стрессы и нагрузки тебе ни к чему.

— Я сейчас и сам не пойму, зачем затеял этот идиотский роман. Она просто посмеялась надо мной. Это у нее такое хобби от скуки - издеваться над несчастными сердечниками.

— Представь себе, что мероприятие состоялось, а потом с тобой что-то случилось. Началось бы расследование, и выяснили, что у тебя с этой медсестрой что-то было. Тогда ее ожидали крупные неприятности, поэтому она тебе отказала. Вот вернешься ты домой окрепший и помолодевший, и продемонстрируешь жене всю силу своей любви. А она тебя любит. Я видел, как она смотрела на тебя при расставании и еще снабдила дефицитными мясными продуктами.

— Шурик, прекрати меня подкалывать, хотя ты где-то прав. Сколько я потерял в жизни из-за этих баб и водки. А ведь мог уже быть главным режиссером драмтеатра.

    Но ночное приключение Димы имело последствия. Наташа рассказала коллегам о сексуальных домогательствах Димы, и он стал объектом шуток со стороны медперсонала. Когда он жаловался на большие, по его мнению, нагрузки на занятиях физкультурой, ему тут же напоминали о его неудачном романе и говорили, что на это дело у тебя сил было достаточно, а на спортивные упражнения нет.

    Наш санаторий находился на возвышенности, а рядом начинался спуск вниз в долину, где, по словам отдыхающих, принимающих радоновые ванны, находилось живописное озеро и сосновый бор. Я как кот вокруг сметаны крутился около места, где начинался длинный спуск, но никак не решался пойти на озеро, так как не был уверен смогу ли я на обратной дороге преодолеть подъем.

    Наконец, желание стало таким сильным, что я не выдержал. Для себя загадал: если моя прогулка закончится успешно, то я поправлюсь и смогу еще прожить пять лет. О большем сроке я тогда и не мечтал. Я приготовил лекарства, взял бутылку с водой и вместе с Димой направился к началу спуска, где мы и расстались. Он не изъявлял желания присоединиться ко мне, а я помнил его скромные достижения по подъему по лестнице и не настаивал на его участии в этом рискованном мероприятии. Я начал спускаться, и спуск этот был гораздо более глубоким и длинным, чем мне казалось сверху. Но отступать было поздно, я уже перешел через Рубикон. Склоны на спуске поросли кустарником, тропинка размокла от прошедших дождей и была скользкой. Я отыскал палку, которую использовал как трость, и благополучно спустился к озеру. Оно действительно оказалось очень красивым. На пляже было много отдыхающих из санатория. С одной стороны озера начинались поля пшеницы, а с другой стоял сосновый бор. Я по пешеходному мостику, ведущему в сосновый бор, пересек озеро и сел на скамейку. Рядом на траве расположились две парочки больных с проблемами опорно-двигательного аппарата. Они принимали в санатории радоновые ванны. Ухаживание было в полном разгаре, и по их энтузиазму я понял, что болезнь не повлияла на функционирование органов мочеполовой сферы. Судя по их беззаботному смеху, подъем в санаторий их нисколько не волновал.

    По моему плану на отдых я отвел тридцать минут. Был прекрасный солнечный июньский день, но мысль о трудностях обратной дороги мешала мне наслаждаться природой. Наконец, время отдыха закончилось, и я тронулся в обратный путь. Первую половину пути, где подъем был не так крут, я преодолел сравнительно легко, но потом я ощутил боль в сердце, головокружение и слабость, да еще ноги стали вязнуть в грунте. Я остановился, проглотил таблетку нитронга, запил ее водой и еще положил под язык таблетку нитроглицерина, который по теории сразу расширял сосуды сердца. Потом вытащил обе брючины спортивных брюк из кроссовок и стал подниматься как слаломист зигзагами, только двигался не вниз, а наверх, хватаясь руками за ветки кустарника. Кроссовки проскальзывали на влажной, глинистой земле. Мне хотелось идти скорее, чтобы быстрее подняться к санаторию, но я понимал, что надо было беречь силы и отдыхать через каждые десять шагов. Наконец делаю последнее усилие, и вот я уже стою на том самом месте, где полтора часа тому назад расстался с Димой. Где-то внизу подо мной лежит озеро. Если альпинисты покоряют горные вершины, то мне в тот день покорился овраг. И будущее уже не казалось таким беспросветным, так как еще один серьезный шаг сделан на пути к выздоровлению. Я нашел на улице водопроводный кран, смыл с кроссовок глину и траву, постирал носки и в мокрых кроссовках на босу ногу направился в номер, где на кровати лежал Дима. В тот день он чувствовал себя плохо. Я быстро надел теплые шерстяные носки и тоже лег в кровать под одеяло. Меня знобило, и я никак не мог согреться. Ослабевшее от нагрузки сердце отказывалось гнать кровь по жилам. Заботливый Дима встал с кровати и принес стакан горячего сладкого чая. Я выпил его и почувствовал себя лучше.

    Потом я еще два раза по утрам совершал этот спуск и тоже в одиночестве. Или я действительно восстанавливался, или у меня уже был опыт, но последующие визиты на озеро прошли легче. Иногда после обеда я пытался заставить собирающегося улечься поспать Диму пойти погулять со мной по лесу. Потом он жаловался моей жене, что я не давал ему покоя, и любимое слово у меня тогда было «пойдем». В тот незабываемый июнь 1988 года проходил горбачевский съезд народных депутатов, над страной повеяли ветры перемен, и мы вместе с ягодами утром в киоске покупали газеты с речами делегатов съезда. Так в прогулках по лесу, шутках и беседах на фоне приступов стенокардии и аритмии отшумел и канул в лету тот незабываемый июнь 1988 года – последний июнь в жизни Димы Погорелова.

    Такого друга и собеседника у меня больше не было. Общение с Димой скрашивало лечебный процесс восстановления и доставляло удовольствие. За время пребывания в центре реабилитации несмотря на свой неудачный роман. а, может быть, и благодаря ему, обаятельный Дима Погорелов стал любимцем медперсонала. Но не такой был Дима человек, чтобы так просто расстаться с коллективом медработников. За пару дней до отъезда он сочинил и посвятил медперсоналу небольшую благодарственную поэму. Я тоже на заключительном этапе принял скромное участие, помогая Диме подбирать рифму. Память сохранила только небольшой отрывок, где упоминаются начальник центра реабилитации доктор Мароч и его заместитель доктор Бей.

    Доктор Мароч, доктор Бей

    Из остатков отрубей

    Слепят сердце новое,

    Сердце благородное.

    И конец поэмы тоже был хорошим и вполне оптимистическим:

    Солнце, воздух, ели

    Привели нас к цели.

    Не забыл Дима и о коварной соблазнительнице, отметив положительную роль проводимых ею спортивных занятий в укреплении здоровья. Стихи так понравились медперсоналу и доктору Марочу, что всего через пару часов перепечатанные на пишущей машинке они висели на доске объявления. Дима покидал реабилитационный центр как герой, и я, как соавтор, тоже немного грелся в лучах его славы. Потом было теплое прощание, обратная дорога домой и радостная встреча с женой, дочерью и сыном, который закончил службу в армии и собирался возвращаться в МИИТ на третий курс.

    И в первые дни моего пребывания дома со мной произошел казус, с каждым часом я чувствовал себя все хуже и хуже. Я вернулся из Хмельников в пятницу вечером, в субботу и воскресенье поликлиники не работали, а вызывать скорую помощь и возвращаться в больницу мне не хотелось. Утром в понедельник с выписками из истории болезни, которые были получены в больнице и центре реабилитации, я уже был у кардиолога. Он ужаснулся, когда узнал, что в течение двух с половиной дней я не принимал никаких лекарств. В центре реабилитации мне казалось, что прием таблеток, которые медсестры заботливо оставляли на тумбочке в пластиковой коробочке, это своеобразный ритуал и что улучшение моего состояния с ними никак не связано. Меня даже в глубине души смешили действия доктора Мароча, когда он изменял дозировку лекарств или назначал новые. Я был слишком самонадеян, и тот горький урок я запомнил на всю жизнь.

    Сейчас спустя двадцать один год жизни в положении инфарктника у меня выработалась своя система приема лекарств, которую я, впрочем, не хочу никому навязывать. Некоторые больные весьма пренебрежительно и легкомысленно относятся не только к приему лекарств, но и к диете и к другим предписаниям врача до тех пор, пока не почувствуют себя плохо. Тогда они начинают интенсивно лечиться, но после улучшения самочувствия снова возвращаются к своему обычному образу жизни. Другая группа больных скрупулезно выполняет указания врача, принимает в полном объеме и строго по времени выписанные врачом лекарства. Представители этой группы больных при отсутствии ожидаемого эффекта от лечения любят менять лечащих врачей и потом с тем же энтузиазмом принимают лекарства, выписанные новым врачом, состав и дозировка которых существенно отличается от прежних лекарств. А потом снова выясняется, что некоторые из них не эффективны или оказывают нежелательное побочное действие. У меня также есть свои принципы. Я исследую влияние нового лекарства путем анализа собственных ощущений и по результатам медицинских проверок, и определяю его необходимую дозировку. Конечно, мой метод индивидуален и не подходит для всех.

    Когда мы с Димой расставались после совместного пребывания в восстановительном центре, он пригласил меня с женой к себе в гости. Жил он с женой и дочкой лет восьми в центре Черновцов в маленькой квартире из двух комнат, одна из которых была проходной. Комнаты требовали ремонта, да и мебель была весьма обветшавшей. Дочь Димы страдала от астмы, и его жена жаловалась, что муж не принимает участия в делах семьи и не зарабатывает достаточно денег. Дима понуро мочал. Обстановка у него дома производила тяжелое впечатление. Куда делся балагур и весельчак, к которому я привык в центре реабилитации. Мы пригласили Диму с женой и дочкой к нам в гости на следующей неделе, они обещали, но так и не пришли.

    Потом у меня наступил нелегкий период адаптации к работе, и под грузом текущих дел я стал забывать о своем друге. Так прошли лето, осень и зима, я с грехом пополам работал в отделе главного конструктора. Рабочие дни чередовались с днями болезни, И я был вынужден брать больничный. Начальство на работе выражало недовольство моим частым отсутствием и предлагало подумать о переходе на другую работу или на инвалидность, но к весне я почувствовал себя немного лучше. Однажды ранней весной я проходил очередную проверку в кардиологическом центре. От знакомых я узнал, что Дима в доме культуры железнодорожников организовал самодеятельный театр и был занят постановкой Макбета Шекспира. Этот дом культуры был расположен недалеко от кардиологического центра, и я решил навестить своего друга.

    Старушка, дежурившая у входа, сообщила мне, что Погорелов находится в репетиционном зале. Сквозь полуоткрытую дверь я увидел уже не юную даму в черном трико, которое обтягивало ее складную фигуру. В руках у нее был большой кусок красной ткани. Она репетировала какой-то зловещий танец. В углу зала на стуле сидел Дима Погорелов. Я наблюдал за репетицией несколько минут, пока Дима не увидел меня и не остановил репетицию. Я не видел его уже восемь месяцев, и за это время в нем произошли разительные перемены. Его лицо приобрело землистый оттенок, щеки обвисли, глаза потускнели. Он как-то одряхлел и похудел, даже живот у него стал меньше. Он существенно отличался от того крепкого на вид мужчины, с которым я проводил незабываемые дни в Хмельниках. Мы обнялись.

— Что, я не так выгляжу, – сказал он, заметив мой сострадательный взгляд.

— Да нет, нормально. Только выглядишь немного усталым.

— Не ври старому другу. Вот закончу постановку спектакля и сразу лягу в больницу. Хочу серьезно подлечиться.

— А как у тебя с ходьбой?

— На работу добираюсь нормально, так как дорога идет под гору. А домой возвращаюсь с помощью двух таблеток нитроглицерина под языком. Да мне сейчас не до здоровья. Надо в срок сдать спектакль.

— Я слышал, что ты ставишь Макбета.

— Да, это моя старая мечта со студенческой скамьи поставить одну из трагедий Шекспира.

— А почему ты выбрал Макбета?

— В первую очередь из-за размеров. Пьеса по числу строк в два раза короче Гамлета. Кроме того, Макбет позволяет вставить в спектакль элементы балета, а я когда-то руководил ансамблем песни и танца. С реквизитом и костюмами мне помогает театр. Саша, извини, мне надо продолжать репетицию. Встретимся после спектакля, тогда поговорим. Спасибо, что зашел.

    Мы еще раз обнялись, и я вышел на улицу. В горле стоял комок. Это была наша последняя встреча. Состоявшаяся три недели спустя премьера Макбета, как мне потом рассказывали, прошла с большим успехом. Постановка также была одобрена комиссией по культуре при облисполкоме. В соответствии с традицией состоялся банкет, на котором должны были чествовать артистов и, конечно, режиссера. Так получилось, что по времени банкет совпал с днем рождения Димы. Ему исполнилось 43 года. На банкете юбиляр оторвался по полной программе, он шутил, произносил тосты, много ел и пил. В какой-то момент времени он потерял сознание и уткнулся головой в тарелку. Срочно вызвали скорую и отвезли его в ту самую больницу в отделение реанимации. Жена Димы позвонила его однокласснику – лучшему реаниматору в Черновцах, и он тут же примчался в больницу. Промыли желудок, переполненный пищей, подключили капельницу, но ничего уже не помогало. Несколько часов спустя Дима скончался, не приходя в сознание. Но все же он смог, несмотря на превратности своей непутевой жизни, реализовать свою мечту. К сожалению, мне не удалось посмотреть этот спектакль. Премьера спектакля оказалась одновременно и последним показом. После смерти Димы о трагедии Макбет быстро забыли. Потом, в беседе с одной заядлой театралкой родом из Черновцов я упомянул о Диме Погорелове, и она вспомнила, что была на той самой премьере. Постановка очень понравилась зрителям. При минимуме декораций и реквизита было много находок: шум битвы на фонограмме за сценой, танцы ведьм, световые эффекты. Думаю, что это была единственная попытка в ту эпоху коррупции, кровавых разборок и передела собственности поставить в Черновцах трагедию Шекспира.

    Я посмотрел много современных сериалов и триллеров, но почему-то не видел, что кто-нибудь из убийц мучился на экране угрызениями совести так, как леди Макбет. Конечно, многие герои неохотно идут на убийство, но если оно было нужно для дела в интересах бизнеса, то почему бы и не убить одного, двух человек. В девяностые годы прошлого столетия жизнь человека ничего не стоила. Вернее, ее стоимость определялась теми расценками, которые существовали у киллеров. Судя по раскаянию и угрызениям совести, которые испытывала леди Макбет из-за убийства законного короля Дункана, суровые времена средневековья были более гуманными, чем наши.

    В память о Диме у нас остался синий чайный сервиз, купленный перед его несостоявшимся визитом. Мы с женой назвали его сервизом имени Димы Погорелова и взяли с собой в Израиль. Постепенно в переездах с квартиры на квартиру и в процессе использования отдельные предметы сервиза разбивались, и сейчас сохранились только две чашечки и два блюдца и чайник.

    Поздней осенью 1988 года мне неожиданно позвонил мой бывший коллега Юлиан Хасин - тот самый программист по ракетным задачам, с которым мы вместе трудились в НИИ военно-морского флота. Именно по его инициативе производилось сравнение информации основной и резервной ЭВМ перед ракетной стрельбой. Обмен данными между этими ЭВМ при первых стрельбах в далеком 1967 году создал для меня тогда массу проблем. Мы оба покинули этот НИИ в одном 1972 году, но по разным причинам. Меня просто уволили из-за потери допуска, когда родители подали документы на выезд. Юлиан же уволился по своему внутреннему убеждению, хотя никаких особых проблем на работе у него не было. Он даже сумел защитить кандидатскую диссертацию. Спустя короткое время после увольнения он подал документы на выезд в Израиль. В определенный момент он осознал для себя, что должен репатриироваться в Израиль, а затем, пребывая в отказе, долго шел к своей цели. Когда группа московских отказников по режимным соображениям собиралась подать на имя президента СССР Горбачева письмо с требованием снять с них ограничения по секретности и разрешить эмиграцию из страны, он вспомнил обо мне, позвонил и спросил у меня: согласен ли я поставить свою подпись под этим письмом. Я тогда по состоянию здоровья выехать в Москву не мог, но через почту подтвердил свою подпись на этом документе.

    А пока наступил 1889 год. Эмиграция евреев из города Черновцы напоминала массовое бегство. Городской ОВИР на улице Щорса был забит посетителями. Известные в городе отказники Марк Оснис, Борис Лисингер и Эфраим Меламед, который в последствии станет известным в Израиле борцом за права репатриантов, уже получили разрешение на выезд.

    Наконец, я получаю большой серый конверт из КГБ. В нем письмо о том, что с меня сняты режимные ограничения. С момента увольнения из НИИ «Агат» прошло семнадцать лет, десять из которых мы были в отказе. Вот она долгожданная свобода. Срочно делаем копию этого письма, относим в ОВИР и просим приложить его к недавно заново поданным документам на выезд. Никогда не забуду тот большой серый конверт и благородный поступок Юлиана, который вспомнил обо мне и помог нам получить разрешение на выезд. У меня из-за инфаркта тогда просто не было сил активничать по выражению моей мамы. Если бы не помощь Юлиана в то время, то наша репатриация могла задержаться на неопределенное время. Юлиан с женой и двумя уже взрослыми детьми репатриировался раньше меня, но в Израиле его жизнь трагически оборвалась. Спустя два года после репатриации он утонул, купаясь в море.

    Мы не могли сразу резко подняться и уехать в Израиль. Сын после службы в армии учился на третьем курсе МИИТА. Дочь училась в седьмом классе черновицкой школе. Чтобы не нарушать учебу, мы решили подать документы на выезд сразу после окончания учебного года. Тогда у меня появилась первая робкая надежда не быть похороненным на кладбище в Черновцах. Сбывалась наша мечта вывезти детей из распадающегося Союза в Израиль, да и с израильской кардиологией я связывал определенные надежды, которые в дальнейшем полностью оправдались.

    И вот Шереметьево 2. Мы должны были лететь до Бухареста рейсом румынской авиакомпании в двадцатых числах декабря 1989 года, но на это время пришлось падение режима Чаушеску, и самолеты между Москвой и Бухарестом не летали. Около ста новых репатриантов, взявших билет до столицы Румынии, застряли в аэропорту Шереметьево прямо в канун нового 1990 года. В израильском представительстве при голландском посольстве нашли решение этой задачи. Как раз в это время состоялся первый рейс самолета Эль Аль, который привез в Москву артистов театра «Габима». Обратным рейсом было решено перевезти в Израиль застрявших репатриантов, в течение трех дней сидевших в аэропорту. Началось оформление документов, и здесь с нас потребовали доплатить за четыре билета еще тысячу рублей, и мы обменяли их по рыночному курсу на имеющиеся у нас сто пятьдесят долларов. Сначала меня это обстоятельство удивило, но потом я осознал, что мы едем в капиталистическую страну и сионизм не должен мешать бизнесу. Под занавес, когда уже объявили посадку на самолет, неожиданно исчез сын. Мы бегали по всему аэропорту, но никак не могли его найти. У нас даже возникло предположение, что он в последний момент решил вернуться к своей подруге, с которой он учился в Москве. Но оказалось, что бедный Миша два дня не спал и перед посадкой крепко заснул в укромном уголке зала ожидания. Наконец, мы проходим визовый контроль и оказываемся в пустынном терминале, а потом на борту израильского самолета.

    В первый день 1990 года мы прибываем в Израиль. Это первый прямой рейс с репатриантами из Москвы в Бен Гурион, поэтому самолет встречают русскоязычные корреспонденты с радиостанции «Коль Исраэль» и выбирают для интервью среди всех пассажиров нашу семью. Спустя три года репатриируется один мой родственник и дает нам кассету с этим интервью. Оказывается, что его потом много раз передавали по голосу Израиля. Уже пару лет работает радиостанция РЭКА для новых репатриантов, мы вставляем эту кассету в магнитофон и вместе с нашими голосами узнаем голоса Мордехая Кармона и Михаила Гильбоа.

    И вот незаметно пробежали двадцать лет в Израиле, и настало время подведения итогов. Перенесенный инфаркт не способствовал удачной карьере. Два раза я начинал работать по специальности, но по состоянию здоровья вынужден был уволиться. Я потом работал, но использовать полностью свои знания и опыт так и не смог. И роль лидера перешла к жене. Когда мы еще учили иврит в ульпане, она дала открытый и ее тут же приняли в «Тихон» преподавателем английского языка в старших классах. И в одной и той же школе в Ашдоде она проработала восемнадцать лет до выхода на пенсию. Сын поступил на второй курс Хайфовского техниона на факультет «Хашмаль и электроника», успешно его закончил и трудится в хай-теке. В начале массовой репатриации существовало положение, по которому студенты-репатрианты, продолжившие учебу в Израиле, за нее не платили. Это была очень существенная помощь для нас, так как наши финансовые возможности были тогда очень ограничены. Дочь, Римма, окончила школу, отслужила в армии, а потом окончила колледж Левинский, и, как и мама, преподает английский.

    Уже через год после отъезда из Черновцов завод, на котором я проработал десять лет, перестал функционировать. Артур, сменивший меня на посту бригадира по обслуживанию станков с ЧПУ, снова устроился бригадиром, но уже контролеров по проверке проездных билетов у пассажиров троллейбусов. Кроме того, он стал владельцем нескольких палаток на рынках Черновцов. К такому виду деятельности я был совершенно не приспособлен. Теперь я могу с полной уверенностью утверждать: Начало девяностых годов прошлого века в Черновцах наша семья просто бы не пережила. Спасла нас только своевременная репатриация в Израиль. И только современная израильская медицина позволила мне еще на долгие годы задержаться в этом прекрасном и суровом мире.